Эмма Дженкинс - Елена Владимировна Добрынина

не счесть и жемчуг есть, но дело в том,

        Хей-хо! На нем мертвец. Хей-хо! Извечный страж.

        Но потревожь его покой – и душу демонам отдашь.

На каждое «хей-хо» я топала ногой, скакала по столу, словно по палубе в качку и изображала незадачливого героя песни – пирата, решившего хитростью заполучить сокровище.

        Хей-хо! Лежит сундук. Хей-Хо! На дне морском.

        Там золотых монет не счесть и жемчуг есть, но дело в том,

        Хей-хо! На нем мертвец. Хей-хо! И с ним второй.

        Хотел он всех умнее быть, но вечный лишь обрел покой.

И лишь когда я смиренно, как молельщик на похоронах, пропела последние слова, то осмелилась взглянуть на Диксона.

Тот смотрел на меня внимательно, но как-то странно, исподлобья, и губы его подрагивали, словно он еле сдерживается, чтобы не прыснуть со смеху. Одна радость: на прижимающуюся к его плечу девицу он, кажется, не обращал особого внимания.

– Браво! – загудели вокруг. – Молодец, малявка, бойкая. Ну, Джонсон, чем сестре ответишь?

Эверт неохотно взял протянутый ему инструмент, провел по струнам, подкрутил пару колков. Посидел, задумчиво перебирая тугие серебристые жилы, и негромко, без вступления, мерным речитативом, словно обращаясь к близкому другу, начал:

                    Мне уныние вряд ли знакомо,

                    Хоть устал я считать потери.

                    Не беда, что закрыты двери,

                    Для того, кто не ведал дома.

                    Не зову тебя в путь за околицу.

                    Не имею такого права.

                    Если радость горчит отравой,

                    То и счастье слезами кончится.

Все притихли. Эверт пел легко, все громче и громче, без кривляний или надрыва. Перебор лился из-под его пальцев, смешиваясь со словами, и спокойный его голос тревожил что-то глубоко внутри, словно и там была натянута тонкая невидимая струна.

                    – Ничего, что разодрано в клочья

                    Снова сердце… Сращу да склею.

                    Все отдал бы я, что имею,

                    Но к чему тебе доля волчья?

                    Жребий брошен, счета оплачены.

                    Бесприютна дорога стылая.

                    Так живи за двоих, любимая,

                    Мне иное судьбой назначено.

Голос становился глуше. А на лице Эверта появилась улыбка. И от нее, от этой тихой музыки, и от бесконечной горечи слов к горлу подступал комок, и хотелось выть от какой-то высшей несправедливости. Пару мгновений все так и сидели в тишине, словно и не заметили, что музыка кончилась. И прежде чем кто-то успел что-нибудь сказать, раздались новые аккорды, на сей раз громко и нахраписто.

– Ну что, погрустили, и хватит, – Диксон тряхнул головой, сразу перевоплощаясь в разбитного рубаху-парня.

                    У красотки Мэри шелковое платье.

                    У красотки Мэри шелковое платье.

Зал загудел: эту развеселую песню из популярного водевиля знали почти все. Разогретая публика принялась подпевать, а кое-кто даже попытался пуститься в пляс.

                    У красотки Мэри кружевной корсет.

                    Только жаль, что Мэри говорит мне «нет»!

Пока звучал гитарный проигрыш, Эверт наклонился к одной из девушек за нашим столом и о чем-то спросил на ушко. В ответ девица так громко крикнула «Ада!», что все стало ясно.

                    У милашки Ады сахарные ножки.

                    У милашки Ады сахарные ножки.

                    У милашки Ады бровки будто смоль.

                    Очень жаль, что Ада говорит «уволь».

Диксон игриво подмигнул Аде, та зарделась, а он уже обращался к ее соседке.

                    А у крошки Салли золотые кудри,

                    А у крошки Салли золотые кудри.

                    А у крошки Салли нежная душа.

                    Но и с ней мне тоже не светит ни шиша.

Игра стала ясна. Каждая девушка за столом – я, «сестрица», понятно, не в счет – по очереди называла свое имя и получала в свою честь разухабистый куплет, конец которого сопровождался взрывами хохота.

                    У малышки Рози тоненькая талия,

                    У малышки Рози тоненькая талия,

                    У малышки Рози щечки как рассвет.

                    Рози, кстати, тоже говорит мне «нет».

Последней свое имя назвала девица, весь вечер жмущаяся к новоиспеченному артисту.

                    У красотки Пэгги губы ярче клюквы,

                    У красотки Пэгги…

«Вместо носа брюква», – подсказала я громко. Эта Пэгги мне совершенно не нравилась. На лице Диксона, который не мог не слышать моего комментария, расцвела шальная улыбка.

                    У красотки Пэгги мягкая кровать.

                    Может, и удастся ягодку сорвать.

И с последним аккордом он привлек девицу поближе к себе (надо сказать, сделать это было довольно сложно, но он справился) и на несколько мгновений буквально впился губами в ее приоткрытый от удивления ротик.

Выступление имело феноменальный успех. Почтенная публика хлопала в ладоши, топала ногами и одобрительно свистела. Пэгги, не ожидавшая такого напора, часто моргала, приходя в себя. Диксон же спокойно передал гитару, театрально раскланялся и объявил:

– Благодарю, а теперь позвольте откланяться, ребенку пора домой, – и строго посмотрел мне в глаза.

– Я не ребенок, – заявила, когда мы вышли на ночную улицу.

– Да-да, еще ножкой топни, тогда я точно в это поверю, – «братец» предложил взять его под руку, и я с благодарностью это сделала. – Ну что, довольна своей выходкой?

– Еще бы! Я и не знала, что ты так здорово играешь!

– Я тоже не подозревал в тебе таких талантов.

– Ты еще не видел нашего с Лиззи танца демонов из Бездны. Мы для него сами костюмы сшили из черных мебельных чехлов.

– Произвели фурор?

– О да! Особенно после нашей тайной ночной репетиции в столовой, куда неожиданно заявилась экономка. Пришлось две недели на кухне мыть посуду, – делано вздыхала я под заразительный, заставляющий улыбаться до ушей смех Эверта.

С этого вечера наметившийся было ледок между нами треснул, и все снова стало хорошо.

За всеми этими простыми радостями и хлопотами я стала забывать о причине того, зачем мы здесь. Раз-другой я ловила себя на приятных размышлениях о том, где мне искать работу после того, как мэм Вудс снова сможет исполнять свои обязанности в полном объеме, что надо бы выучиться на законника, а еще что если так пойдет и дальше, Эверт сможет получить повышение. Ловила и вздрагивала. Легко было поверить, что так и будет. А вот воспоминание о том, что эта жизнь – ненастоящая, что это ширма, взятая напрокат, доставляло боль. А забывать об