С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001) - Перес-Реверте Артуро

Я долго смотрел в пустоту. Боюсь, на губах у меня застыла глупейшая улыбка. Теперь я знал, о чем думала дама в шанхайском экспрессе, когда курила папироску и щурилась от дыма: скоро дети вернутся из школы, а мне еще надо позвонить в салон красоты записаться на депиляцию. И я внезапно почувствовал себя очень легко, как будто получил наконец развод после сорока лет в браке с призраком.

БОЛДАЙ ТЕСФАМИКАЭЛЬ

Вчера я чистил свой «калашников». Да, я действительно держу дома «АК-47», «козлиный рог», как говорят мексиканские наркоторговцы, на память о жарких деньках. Полжизни я провел, фотографируя, снимая, записывая и уворачиваясь от пуль, а уволившись из газеты, решил захватить с собой автомат в качестве сувенира. Только не спрашивайте, как мне это удалось. В Испании я зарегистрировал свой «калашников» в полицейском участке. Теперь он хранится у меня дома, вместе с компьютером, на котором я пишу эти строки и другими немногочисленными профессиональными сувенирами: подобранной в Боснии каской из кевлара, плакатом «Осторожно, мины!» из Сахары, последней бутылкой из-под черногорского «Вранака», которую мы выпили с Маркесом. Но «калашников» мне особенно дорог, возможно, потому, что был со мной до конца, черный и зловещий, смертоносное единство дерева и стали. Классика.

Чистить автомат меня научил Болдай Тесфамикаэль. Болдай был огромный эритреец, черный как ночь. Мы познакомились в 1977 году, когда повстанцы из Фронта освобождения Эритреи осаждали Тессенеи. Болдаю навязали утомительную обязанность присматривать за белым журналистом, чтобы не путался под ногами, да еще велели не спускать с меня глаз, чтобы я благополучно вернулся домой и опубликовал свои фото. Болдай был ростом почти два метра, знал итальянский и французский. В своих коротких штанах цвета хаки, с пышными курчавыми волосами он казался на редкость забавным, особенно когда был безоружен. Его белоснежная улыбка казалась нарисованной мелом на черной физиономии. Болдай читал мне многословные, почти материнские нотации, если я забредал на минное поле или забирался в спальный мешок, не убедившись, что поблизости нет змей. Вообразите что за вами по пятам дни напролет ходит здоровенный, как шкаф, негр. В конце концов я решил, что Болдаю нужно было родиться классной дамой из английского пансиона или суровой гувернанткой. Он был невыносимым занудой.

Пока мы ждали начала атаки, Болдай стал учить меня разбирать и собирать автомат с завязанными глазами. Три недели подряд я только и делал, что прятался среди ветвей, служивших нам маскировкой, страдал от пятидесяти градусов в тени, читал потрепанный том «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха и коротал время за чисткой оружия. Охота пуще неволи. Вскоре я научился делать это так хорошо, что Болдай похвастался своим товарищам, и меня заставили соревноваться на время с новобранцами. Так я сошелся с Кибреабом, Текле, Нагашем и другими ребятами из отряда, который спустя две недели штурмовал Тессенеи, а когда эфиопы пошли в контратаку и кубинские летчики принялись убивать нас с воздуха, почти в полном составе остался лежать на земле. У меня сохранилась фотография Кибреаба. Он лежит мертвый, с открытым ртом, а вокруг разбрызганы его собственные мозги. Это было четвертого апреля после битвы за Банк Эфиопии. Один из немногих снимков, который я так никому и не продал. Я знаю, что цинизм и алчность давно перестали быть пороками, но и теперь остаются вещи, которые ни в коем случае нельзя делать. И я не сделал.

Я сказал, что это Болдай Тесфамикаэль, мой телохранитель-эритреец, научил меня собирать автомат. Я видел, как Болдай и его товарищи нападали на эфиопские окопы, добивали раненых, мародерствовали в городе, под дулом винтовки требовали у итальянца, хозяина отеля «Архимед» — не стану скрывать, я тоже требовал, — чтобы он дал нам еды, а не то мы отрежем ему яйца, а его жену изнасилуем и зарубим мачете. Я видел, как Болдай делает все это и еще кое-что, о чем я ни за что не стал бы рассказывать. Но всякий раз, вспоминая о Болдае, я представляю, как он сидит напротив и терпеливо учит меня обращаться с автоматом. Невыносимо педантичный, аккуратный и невозмутимый.

Прошло двадцать три года, Эритрея обрела независимость, а я, когда чищу «калашников», размышляю о том, где сейчас Болдай и есть ли он вообще где-нибудь. В последний раз мы виделись в Кассале, на территории Судана. Туда интернировали всех, кто сумел пробиться к границе после месяца безнадежной и безуспешной драки и бежал по воздуху от наступающих эфиопов. Я подыхал от дизентерии. Убедившись в том, что я иностранный журналист, суданские власти отпустили меня. Мы попрощались с Болдаем через колючую проволоку. Я пожал ему руку и пожелал удачи. Он отдал мне честь и, выпрямив спину, как на плацу, весь черный, огромный, оборванный, произнес: «Ты остался жив, чтобы рассказать о наших мертвых. И чтобы помнить обо мне».

КОЗЕЛ ОТПУЩЕНИЯ

Какое чудесное, трогательное, демократичное зрелище! Угнетенная Сербия избавилась от цепей! Все целуются на улицах, манифестанты обнимаются с полицейскими, прекрасные Слободанки бросают цветы бандитам Милошевича, боевики снимают формы и пытаются смешаться с толпой. Прошло две недели, а я все рыдаю над Сербией, которая, если верить газетам и обозревателям на радио, наконец-то вздохнула свободно, избавившись от жестокого тоталитарного правителя, который многие годы угнетал и обманывал народ. Европа уже готова отменить санкции, и славный парень Солана спешит принять блудного сына под свое надежное крыло. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что на Балканах воцарится демократия. Какая сладостная картина! Просто наизнанку выворачивает. До самого желчного пузыря.

Оказывается, во всем виноват Милошевич. Он два года с энтузиазмом лично бомбил Сараево, расстреливал пленных и раненых хорватов в Вуковаре и уничтожал все мужское население Сребреницы. Это Милошевич с ухоженными ручками бывалого функционера и равнодушным взглядом стрелял по детишкам с крыш домов, а потом оставлял их, умирающих, чтобы выманить взрослых. Милошевич и только он загонял молодых босниек в бордели и заставлял их танцевать голыми перед пьяными четниками, а когда солдатне надоедало развлекаться с ними, перереза́л несчастным горло. Это Милошевич пронзал детей штыками на глазах у родителей и гонял пленных босыми по снегу, а потом забрасывал гранатами. Это Милошевич развязал в древней Югославии самую страшную в ее истории бойню, пока ООН и НАТО теряли время, решая, договариваться с ним или нет, и ровным счетом ничего не предпринимали, чтобы прекратить бесчинства, пока картины резни по Си-эн-эн не стали совершенно невыносимыми. Наконец, это Милошевич убил моих друзей Грюбера и Радо, Ясмину, Марко и Лючетту, и многих других, включая малыша из Добриньи, который истек кровью у меня на руках. Я так и не узнал, как его звали. Это Милошевич породил призраков, которые будут со мной всю мою чертову жизнь.

Все остальные сербы — невинные овечки, не имевшие понятия о том, что происходит. Псевдооппозиционеры, клацавшие зубами от страха за собственную шкуру. Скоты в генеральских погонах и рядовые артиллеристы, направлявшие пушки на госпитали и вереницы голодных беженцев. Священники, благословлявшие в своих проповедях резню. Учителя, разжигавшие в детях ненависть. Интеллектуалы, оправдывавшие геноцид. Журналисты, которые беззастенчиво лгали. Солдаты, озверевшие от безнаказанности. Тысячи патриотов, выходивших на улицы приветствовать своего президента и его генералов, тигров Аркана и мечту о великой, непобедимой Сербии. Получается, они этого вовсе не хотели, они только выполняли приказы, они просто мимо проходили. Выходит эти ублюдки — чистенькие, их самих подло обманули, и потому теперь они имеют полное право без зазрения совести встать под знамя демократии и национально достоинства. Черта с два!