Юрий Тынянов - Аркадий Белинков

Ни разу не упомянув о пушкинском чтении трагедии, Грибоедов вместе с тем дважды говорит о "Борисе Годунове". Первый раз он пишет о трагедии 9 декабря 1826 года С. Н. Бегичеву, второй - 16 апреля 1827 года Ф. В. Булгарипу. Оба письма написаны вскоре после первых чтений трагедии Пушкиным, от которых, по словам М. П. Погодина, "кого бросало в жар, кого в озноб. Волосы поднимались дыбом"*. Оба упоминания кратки. Он просит прислать "целого "Годунова"**, а о прочитанной в "Московском вестнике" сцене "В Чудовом монастыре" отзывается сдержанно: "В первой сцене "Бориса" мне нравится Пимен-старец, а юноша Григорий говорит, как сам автор, вовсе не языком тех времен"***. Больше ничего Грибоедов о "Борисе Годунове" не сказал.

* М. П. П о г о д и н. Из воспоминаний о Пушкине. "Русский архив", 1865, изд. 2-е, стр. 1248. Пушкин читал трагедию 10 сентября 1826 года у Соболевского, 29 сентябри у Вяземского и 12 октября у Веневитинова. Слова Погодина связаны с чтением у Веневитинова.

** А. С. Грибоедов. Сочинения, стр. 610.

*** Там же.

Но сцена чтения Пушкиным "Бориса Годунова" отсутствует, конечно, не только потому, что Грибоедов о ней не упоминает, а потому, что пушкинская линия в русской литературе 20-30-х годов была восходящей. Грибоедовская же судьба у Тынянова, независимо от роли, которую он придавал архаистам, связана с упадком. Победа Пушкина упрочилась и стала школой. (Эта победа не признавалась многими людьми. Среди них был и автор "Горя от ума".) Литературная позиция Грибоедова была враждебна пушкинской, и неправ был не Пушкин, а Грибоедов.

Литературный упадок лишь часть главной темы Тынянова - умирание искусства, личности, общества в эпоху реакции.

И поэтому его лучший роман начинается со встреч с умирающими (Ермолов, Чаадаев) и кончается встречей с умершим.

Ю. Н. Тынянов написал о том, как роковая власть самодержавия старается превратить поэта в чиновника, об умирании поэта в эпоху реакции. Восходящая пушкинская линия оказалась неуместной в таком романе. Поэтому пропуск встречи Грибоедова с Пушкиным так же композиционно выразителен, как и написанная встреча Пушкина с трупом Грибоедова.

Но в романе о Кюхельбекере, который, когда читался "Борис Годунов", сидел в крепости, об этом сказано. Об этом сказано в письме невесты Кюхельбекера, а таких писем лишь два. (Одно из них к Кюхельбекеру не попало.)

Девушка пишет своему жениху в Сибирь, и из всех происшествий петербургской жизни выбирает важнейшие.

"Только что вернулась от графини Лаваль, где Пушкин читал "Бориса Годунова", - пишет она.

Это было событием в интеллигентной жизни Петербурга, и люди, для которых эта жизнь была важна, торопятся о нем рассказать.

Но невеста Кюхельбекера рассказывает не только о чтении. Она рассказывает и о слушателях: об одном - Михаиле Глинке - вскользь, о другом подробно:

"Вообразите, кого я встретила на чтении, - Вашего Александра! Грибоедов был там!"

Следом за этим идет обстоятельный рассказ о назначении Грибоедова, о его характере, об отношении к нему Пушкина.

Грибоедов об этом чтении промолчал. Тынянов в романе о Грибоедове тоже промолчал. В романе о Кюхельбекере написал, а в романе о Грибоедове промолчал. И это характеризует не только свойства обоих романов, но главным образом отличие второго от первого. В значительных произведениях искусства над хроникой событий преобладают значительные концепции, умеющие настоять па своем.

Но Тынянов слишком легко согласился с тем, что в Эпоху реакции уже ничего быть не может: ни искусства, ни значительных характеров, ни гордых людей, ни жажды свободы. Он не написал о том, что в эпоху самой беспросветной, тупой, перегородившей историю реакции нужно сопротивляться, и о том, что в реальной истории именно так и было: сопротивлялись. Сложна и обособленна была позиция Пушкина, но враждебность ее государству несомненна. Позиция Лермонтова была достаточно ясной. И уж совершенно недвусмысленной была позиция Герцена.

В относительно благополучные годы начинает свой путь Пушкин и заканчивает его в годы тягчайшей русской реакции. Но самые значительные свои вещи он создает не в относительно благополучные годы, а в годы тягчайшей реакции. И "Вечера на хуторе близ Диканьки", не сыгравшие в русской литературе решающей роли, с которых начинает Гоголь, и "Мертвые души", без которых русская литература была бы чем-то иным, чем она стала, которыми он кончает, созданы в эпоху реакции.

Самый неверный вывод, который можно сделать из сказанного, заключался бы в том, что замечательные произведения могут быть созданы и в относительно благополучные годы и в годы реакции, что искусству безразлично, в какой атмосфере оно создается, что в атмосфере реакции ему даже еще лучше.

Это соображение прямо противоположно тыняновскому, только еще более неверно.

Верно другое: в эпоху обыкновенной реакции искусство существовать может. Оно не может существовать, когда в эпохе нет ничего, кроме реакции. Когда все подчинено единовластной самовластительной воле. Когда у искусства отбирается его самостоятельное значение и оно используется только по той или иной необходимости этой всесокрушающей, беспощадной, губительной и бессмысленной властью.

Для Тынянова важно на судьбе Грибоедова показать, как время погубило великого писателя. И поэтому не случайно то, что в романе Тынянова Грибоедов не пишет уже ничего.

Тынянов показывает, как самодержавная монархия сначала уничтожает искусство, а следом за ним - людей, думающих об искусстве и государстве иначе, нежели думает о себе и о своем искусстве эта самодержавная монархия.

Но в романе рассказано только о том, как время погубило великого писателя.

Время погубило великого писателя.

Под гнетом роковой власти погибала и с неистощимой силой цвела великая национальная культура.

Давление роковой власти раньше всего испытывает национальная культура, и спасти ее от уничтожения может только высокая сила сопротивления.

Поэтому и в реакционные эпохи могут появиться стихи Катулла, "Освобожденный Иерусалим", "Мертвые души".

Разные люди с большей или меньшей силой сопротивления выдерживают или не выдерживают роковой гнет, и великая национальная культура может выдержать длительное и жестокое давление.

Великая национальная культура была в состоянии выстоять, выдержать гнет роковой власти николаевского самодержавия.

Но сопротивления даже великих национальных культур имеют предел, и история знает случаи, когда нарушение этого предела кончалось непоправимой катастрофой.

В годы после поражения восстания, когда каждое слово сомнения в правильности того, что делалось, попадало в папки III отделения, а человек, произнесший это слово, попадал в Сибирь, цвела и тучнела измена.