Дом и корабль - Александр Крон

Дежурный сидел в центральном посту на разножке и листал негнущимися пальцами какую-то толстую книгу.

- Где командир корабля?

Дежурный с трудом приподнялся.

- На стенку сошел, товарищ лейтенант.

- Зачем?

- Не могу знать. Механик Границу присылал.

Митя стал в тупик. Несомненно что-то произошло. Но что именно? Узнать это можно было только одним способом - пойти. Идти нельзя - если б командир нуждался в помощнике, он взял бы его с собой или прислал за ним вестового. Нет, идти нельзя. Лечь спать? Спать, конечно, можно, но поди попробуй, засни…

Митя залез обратно под одеяло и стал ждать. Горбунов не возвращался, и, чтоб сократить ожидание, Митя решил подумать обо всем, на что обычно не хватало времени. Самым запущенным участком были сыновние обязанности. После начала войны Митя выслал матери аттестат на семьсот рублей - в блокаде деньги все равно не нужны, а там это сумма - и послал за пять месяцев три открытки с видами Ленинграда. Митя вообще любил открытки: будучи медленнее телеграмм, они допускали телеграфный стиль. Родители не обижались - они любили Митю, гордились им и считали его время драгоценным. Конечно, им хотелось побольше знать о том, как живется Митеньке в осажденном городе, и они не пропускали ни одной печатной строки, ни одной передачи, где говорилось о Ленинграде, мать писала Мите длинные письма, письма были бодрые, и Мите казалось, что родители живут почти так же, как жили до войны. Последнее письмо было полно наставлениями о том, как бороться с цингой, а в конверт были вложены четыре расплющенные дольки чесноку. Если вдуматься, это было даже трогательно, и Митя дал себе слово не позже чем завтра написать отцу и матери настоящее сыновнее письмо, длинное и нежное, со всякими ненужными подробностями, которые они так любят. Собственно говоря, никто не мешал заняться этим немедленно, но не стоило заводиться, в любую минуту мог вернуться Горбунов.

Но Горбунов не шел, и Митя начал нервничать. Что он мог такое выкинуть, этот неприятный матрос? А может быть, ничего не случилось: Соловцов сидит у печки и растабарывает, все расселись вокруг и развесили уши, на почетном месте сидит Виктор Иванович, он посасывает трубку и время от времени вставляет словечко. Конечно, он командир корабля, может делать все, что ему угодно, и ни у кого не спрашиваться. А я вот не могу встать и уйти к Тамаре…

На Тамару он больше не сердился: не надо быть скотиной, лейтенант. Почему вы требуете, чтоб женщина целыми днями сидела одна в темноте и холоде и ждала, когда вы соизволите забежать на пятнадцать минут? И нет ничего удивительного, что она изменилась и все реже бывает такой самозабвенно пылкой, как в ту нашу первую и единственную ночь…

Горбунов вернулся через час. Митя лежал, укрывшись с головой, но из-под одеяла он мог следить за каждым движением командира. Командир двигался, как всегда, бесшумно: снял с себя шинель и шапку, поправил сползшую постель. Затем сел, заложил ногу за ногу, вероятно, для того, чтоб расшнуровать ботинки, и, словно забывши о своем намерении, откинулся назад и застыл. Свет ночника падал прямо на лицо, и Туровцева поразило сосредоточенно-мрачное выражение этого лица: за прошедший час оно как будто обуглилось - стало темнее и тоньше.

Прошло минут пять, быть может, меньше, но Мите показалось, что много, - Горбунов не двигался. Он сидел, подложив ладони под затылок и глядя вверх застывшим взглядом. Только иногда, как рябь по воде, по лицу его пробегала слабая усмешка, казалось говорившая: ну-с, что у вас там еще в запасе? Давайте, давайте, выкладывайте, не стесняйтесь…

Митя боялся пошевелиться. Сон прошел окончательно, а обнаружить себя теперь уже было неловко. Он даже попытался всхрапнуть и, как видно, перестарался, потому что Горбунов, не поворачивая головы, сказал:

- Вы же не спите, штурман.

Митя высунул голову. Вид у него был, вероятно, сконфуженный. Горбунов усмехнулся.

- Ладно. Давайте поищем чего-нибудь снотворного.

Снотворное он почему-то искал не в аптечке, а под койкой у механика.

- Девяносто шесть, - предупредил он. - Разводить не будем?

- Разве он… не того?

- Нет, не того. Только надо пить спокойно, как молоко. Если вы по малодушию поперхнетесь, спирт с воздухом образуют адскую смесь… Садитесь. If you please.

Он налил Мите половину граненого стакана, а себе в крышку от бачка.

- Закусывать решительно нечем. А впрочем - погодите.

Вынув из шкафчика аккуратно завернутую в бумагу черную корку, он разломил ее пополам.

- Постойте-ка, - сказал Митя. Он вынул письмо и вытряхнул из конверта две заветные дольки. - Пойдет?

- Великолепно, - сказал Горбунов. - Если этой штуковиной потереть корочку, она пахнет совсем как украинская колбаса. Откуда у вас такая роскошь?

Вместо ответа Митя перебросил через стол записку матери. «Уважаемый товарищ военный цензор, - писала мать, - очень прошу Вас пропустить прилагаемые четыре дольки обыкновенного чеснока. В них нет ничего, кроме витаминов, а они очень нужны моему сыну Дмитрию, находящемуся…» Далее все, за исключением подписи, было замазано жирной черной краской, а в углу этой же краской крупным детским почерком было приписано: «На здоровье!» Горбунов читал медленно, и все это время Митя держал наготове снисходительную улыбку: чудачки, мол, эти матери… Дочитав, командир бережно сложил записку и вернул ее Мите.

- Ваша мама, - сказал он тихо и так медленно, как будто каждое слово требовало от него усилий, - вероятно, представляет себе военного цензора этаким строгим генералом в орденах. А в цензуре сейчас сидят девчушки, вчерашние школьницы. Перед ними инструкция - что можно и чего нельзя - и горы писем. «На здоровье!» Вы ответили матери?

- Нет еще.

- Я так и думал. Вы, наверно, не очень внимательный сын.

- Почему вы так думаете?

- Все мы по отношению к своим матерям - гуси лапчатые. А случится помирать, небось сразу: мама! Ладно уж… Аппараты товьсь!

Митя с опаской поглядел на свой стакан. Он приготовился к самому худшему, но все обошлось благополучно. Сразу стало тепло.

- Ну как?

- Хорошо. А что же вы?

- Обо мне не беспокойтесь - я потом.

Митя внимательно посмотрел на командира. Несомненно, Горбунов был чем-то потрясен. Внешне это почти ни в чем не выражалось, он только стал медлительнее, как будто новая, еще не привычная тяжесть легла ему на плечи. Он пытался вести себя как всегда, и это ему почти удавалось, он двигался, говорил и даже улыбался, ни движения, ни речь, ни улыбка не изменились, но стали тише, осторожнее, а в опущенных глазах застыло напряжение шофера, ведущего груженую машину по бездорожью.

Горбунов долго, старательно, как будто производил химический опыт, натирал чесноком корочку.

- Попробуйте. Совсем колбаса.

Выпив, он долго жевал корку. Затем поднял на Митю взгляд, который трудно было выдержать.

- Так вот, уважаемый Дмитрий Дмитрич: жену мою убили.

Митя ахнул. Он чуть было не ляпнул «не может быть», но вовремя удержался и спросил:

- Соловцов?

Подразумевалось: не кто убил, а кто сказал. Горбунов понял правильно и кивнул.

- Слушайте, а может быть, все-таки…

- Ничего уже не может быть.

- Давно?

- Когда была эвакуация Либавы? В тот самый день.

Митя раскрыл рот, чтоб спросить о ребенке, но замялся, ища слово. Горбунов понял.

- Вы хотели спросить, где мальчик? Не знаю.

- Жив он?

- И этого не знаю. Вот что, штурман: главное я вам сказал, а о деталях, если они вас интересуют, расспросите сами Соловцова. А я - не могу.

Митя смущенно замолк. Горбунов усмехнулся - все так же медленно, как будто мышцы лица перестали его слушаться.

- Нет, серьезно, я даже прошу вас - поговорите. Раз уж так случилось, что вы знаете о моей семейной жизни больше всех. - Увидев, что Туровцев недоумевает, он пояснил. - Того письма не читал никто.

- Как?

- Очень просто. Оно не было отправлено.

- Почему?

- Из гордости, наверно. И потом - к чему? Лишняя ниточка.

- Странное дело, - сказал Горбунов, помолчав. - Еще недавно меня порядком раздражало, что кто-то без спросу проник в мои тайны. Знаю, знаю, - отмахнулся он, видя, что Митя хочет что-то объяснять. - А вот теперь я даже рад. У меня есть друзья, но Борису сейчас не до меня, а с Федором Михайловичем вообще надо разговаривать осторожно. - Он взглянул на удивленное, даже несколько испуганное лицо помощника и поморщился. - Вот вам лишнее доказательство вашего невнимания. Вы разве не знаете, что у Ждановского сожгли живьем жену и детей?

Митя похолодел. Он хотел спросить, когда и где это произошло, но вдруг до такой степени охрип, что только шевелил губами.

- Федор Михайлович, - Горбунов говорил так, будто шел, поднимаясь в гору, - белорус, родом из Несвижа. Надежда Моисеевна тоже несвижская, отец ее врач, известный человек в городе. В июне она с детьми поехала на родину, показать старикам младшенького. Когда ворвались немцы, всех евреев согнали в бывшую церковь, неделю держали без хлеба и воды, ну а потом…