Мартин-Плейс - Дональд Крик

Глаза Таранто прищурились. Он наклонился к Дэнни.

— Я не люблю, когда со мной так разговаривают. Сама не береглась, пусть сама и расхлебывает. Я что у нее, один, что ли? Ну-ка, спроси ее! И скажи ей, что Джо Таранто не благотворительное общество. Ясно?

От сильного толчка Дэнни отлетел к стене.

Когда он опомнился, перед ним стоял Джек Салливен.

— Джо говорит: поболтали, и хватит, — сказал он. — А теперь пошел отсюда. Ну, давай-давай, уматывай!

Сумасшедшая какофония смеха преследовала его на лестнице, на улице — и он в панике бежал.

Дэнни ничего не сказал сестре про свое посещение бильярдной. Как она могла влюбиться в Джо Таранто, оставалось для него неразрешимой загадкой. Теперь он разговаривал с ней чаще, но только через несколько недель ему, наконец, удалось ее убедить, что Таранто к ней не вернется и надеяться на это нечего.

— Он тебе не подходит, Мо. Неужели ты этого не видишь?

— Не знаю, — сказала она грустно, — не знаю, кто там мне подходит. Беда в том, что я-то втюриваюсь в красавчиков.

— Ну, в следующий раз втюрься в кого-нибудь покрасивее Таранто, — сказал он. — У него глаза убийцы.

Молли ошеломленно посмотрела на брата и промолчала. После этого она больше никогда не упоминала имени Джо Таранто.

Неделю за неделей он ждал, чтобы Пола позвонила ему договориться о вечере в яхт-клубе. Он ждал, чувствуя, что это проверка, на которую необходимо рискнуть. С тех пор как она ушла из «Национального страхования», он донимал ее телефонными звонками: теперь пусть решает сама. Каждый день был пыткой самообуздания. Пока как-то в субботу она не позвонила.

— В следующую субботу вечером, Дэнни-Дэн. Приходи к нам обедать.

— С удовольствием, Пола.

Если она и услышала разочарование в его голосе, то ничем этого не показала. Вернувшись к своему столу, Дэнни подумал: так продолжаться не может. Каждый день ожидания был мучительным кризисом. В субботу он поговорит с ней начистоту.

Не успел он взяться за ручку, как к нему подошел Салливен.

— У меня хорошие новости, — сказал он шепотом, ложась грудью на стол. — Только помалкивай. Я подал заявление, чтобы меня перевели в агенты. Сегодня имел беседу с Рокуэллом. Похоже, что дело выгорит.

— Поздравляю, — сказал Дэнни, — ты же этого давно хотел.

— Хватит протирать штаны, — ухмыльнулся Салливен, — буду теперь протирать подошвы. Первая шишка очень здорово меня поучал — все больше про идеалы, благородные стремления и бог знает про что. И подарил мне книжечку под названием «Как объяснить суть страхового договора». Он ее сам написал. Говорит, что в свое время тоже был агентом.

— Значит, ты вышел на правильный путь.

— Давно пора. Посиди я еще немного в этом музее, и меня даже набивать не надо будет — готовое чучело. Ну, пока!

41

Рокуэлл взглянул на Льюкаса, сосредоточенно изучавшего статистический отчет Фиска о капиталовложениях компании за последнее полугодие, и, чтобы замаскировать свои колебания, торопливо взял со стола какое-то письмо. Ему нужно было поговорить с Льюкасом, но он не знал, то ли изложить свое мнение в категорической форме, то ли побудить Льюкаса высказаться. Он прочел последнее письмо — просьбу о ссуде на постройку дома — и только тогда повернулся к помощнику.

— Я проглядел почту, Мервин. Большую часть можно разослать по отделам, но тремя-четырьмя стоит заняться вам самому, я их отложил.

Когда Льюкас подошел к его столу, он сказал:

— Садитесь, Мервин, — и добавил, чтобы создать непринужденную атмосферу. — Вероятно, вы уже скоро получите степень бакалавра?

— Еще до конца года, если благополучно сдам экзамены, — уточнил Льюкас и улыбнулся. Рокуэлл почувствовал, как внутри него все напряглось.

— Это даст вам значительное преимущество, — сказал он. — Бухгалтер и экономист. Сочетание теории и практики — превосходное сочетание. В дни моей молодости академическим дипломам придавалось гораздо меньшее значение, и, должен сказать, приобретать их было значительно труднее.

— Теперь без них невозможно рассчитывать на сколько-нибудь ответственное положение, — ответил Льюкас. — У нас уже нет времени неторопливо накапливать опыт в пределах одного предприятия. К тому же мы не можем рисковать тем, что наш кругозор будет ограничен шорами узкого партикуляризма.

Рокуэлл погладил подбородок. Партикуляризм! Как типично для теоретика! Льюкас чем-то напоминал Берни Риверса, но был лишен широты взглядов, которая смягчала цинизм Берни.

— Что в статистическом отчете произвело на вас наибольшее впечатление? — спросил он, не сомневаясь, какой услышит ответ.

— Резкое увеличение вкладов в жилищное строительство, — Льюкас не обманул его ожиданий. — Они за рассматриваемый период почти удвоились.

— А как вы это оцениваете?

Льюкас заколебался, и оба поняли почему. Последовать мог либо дипломатический ответ, либо откровенное изложение противоположной точки зрения. Прошло несколько секунд, прежде чем Льюкас сдержанным тоном произнес:

— Мне кажется, это опасная тенденция.

— Почему же?

Льюкас замигал. Он не сомневался, что хорошо знает все необходимые факты, но для Рокуэлла факты не всегда были веским аргументом. За исключением тех случаев, когда они отвечали ходу его мыслей или являлись результатом его собственной деятельности. И Льюкас сказал осторожно:

— Опасная тенденция с нашей точки зрения, мистер Рокуэлл. Банки сознательно сокращают финансирование, чтобы предотвратить инфляцию. Я не удивлюсь, если они начнут взыскания по закладным.

— Не является ли такая политика банков чистым партикуляризмом, как по-вашему?

Льюкасу показалось, что слово «партикуляризм» было произнесено с легким ударением. В таком случае это был уже вызов лично ему, потому что под сомнение ставилась его квалификация, все нелегкие годы, затраченные на то, чтобы вырваться из толпы посредственностей. В конце концов он ответил так, словно за его словами не стояло ничего, кроме их прямого смысла:

— Мне кажется, мистер Рокуэлл, что партикуляризм проявим мы, если не последуем их примеру.

Рокуэлл мрачно кивнул. Раздражающе самоуверенное лицо, умеющее ничего не сказать, и попугайский ответ, почти цитата из финансовой колонки какой-нибудь газеты, вывели его из себя. Стиснув под столом руки, он сказал:

— Думаю, вы согласитесь, Мервин, что жилищное строительство является основой стабилизации жизни общества и что это, в свою очередь, необходимое условие процветания и прогресса любой нации. Можете вы объяснить, с какой стати должна страдать наша страна только потому, что кучка банкиров не желает в нее верить?

Загорелое лицо Льюкаса покраснело. Такие общие фразы вызывали у него только презрение, а когда их преподносили в форме выговора, они становились еще невыносимее.

— Все зависит от взгляда на вещи, — сказал он резко.

— Разумеется, Мервин. Но ради чего должны мы становиться жертвами догмы, выдвигаемой экспертами по вопросам экономики? Мне кажется, это может обойтись нам слишком дорого. Я знаком с некоторыми такими экспертами и не назвал бы их непогрешимыми. — Он хотел было добавить «и все они страдают партикуляризмом», но решил, что все-таки несправедливо так резко одергивать своего помощника. Вместо этого он сказал: — В чем вы усматриваете признаки надвигающейся инфляции, которые вас так пугают?

— По-моему, наибольшая опасность заключается в росте американских капиталовложений, — без колебаний ответил Льюкас. — Эта страна обладает значительной способностью экономической экспансии, но, по-моему, ей не удастся поддерживать такую экспансию в масштабах, необходимых, чтобы не отстать от расширения рынка капиталовложений. Спрос невероятен. Даже самое малое замедление разорит миллионы.

— В таком случае я рад, что мы не втянуты в орбиту американских капиталовложений. И вы, полагаю, тоже?

Льюкас не поверил своим ушам. Какое несокрушимое невежество… а может быть, и невероятный партикуляризм — он же не видит ничего дальше собственного носа!

— Но мы быстро в нее втягиваемся, мистер Рокуэлл, — сказал он с размеренной настойчивостью, словно учитель, объясняющий правило туповатому ученику. — Крах американской биржи неизбежно скажется на финансовом капитале всего мира. Лучше проявить осмотрительность теперь же и принять меры, чтобы смягчить удар, а не рваться слепо ему навстречу.

— И не давать строить дома?

Это была крайняя точка их расхождения, и Льюкас точно прикинул последствия своего ответа.

— Да, — сказал он, зная, что возврата нет.

Рокуэлл ощутил в себе спокойную силу. Этот человек представлял то, что он не мог принять, не мог даже терпеть рядом с собой. Сокрушить это сразу нельзя, но зато можно обкорнать до исходных догматических формул. Он сказал: