Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

Светофор на улице, где стоит напротив «Броудмедоуз-Бест-Вестерн» машина Роуз Виньелл, меняет цвет на зеленый, и мы слышим шум приближающихся машин, а в следующее мгновение они перекрывают камере обзор, превращая фильм в серию стоп-кадров Нашей Героини и Вышеозначенного Красавчика — держащихся за руки, смеющихся, целующихся, стоящих спиной к камере перед дверью номер двенадцать и исчезающих внутри. Последний кадр показывает его, высовывающегося обратно, чтобы повесить на двери табличку — скорее всего, обычную «НЕ БЕСПОКОИТЬ», каковая повсеместно служит кинематографическим символом, словно подмигивающим: «Представьте себе, как вы сами трахались бы на нашем месте, потому что показать это не разрешит цензура». Оператор увеличивает в кадре дверь номер двенадцать, и еще сильнее, пока весь экран не заполняет вздрагивающее изображение черного пластикового номера 12, то и дело заслоняемого проезжающими машинами.

Экран снова окрашивается в синий цвет. Два-То-Тони Дельгарно отпивает пива. Вслед за чем вся преамбула возможного внебрачного траханья, время которого ограничено на ленте часовым стояночным лимитом, а также многооргазмовой нирваны, снять которую за эти деньги не представляется возможным, повторяется снова. С той только разницей, что на этот раз день пасмурный и она одета в костюм с желтыми брюками, а он — в спортивную куртку, и когда они обнимаются на стоянке, он дважды пихает ее тазом. И мы видим, как ее ягодицы откликаются на эти два толчка встречным движением, и движение это отзывается в горле Тони звуком, похожим на бульканье какой-нибудь водяной твари. На этот раз дверь номер десять. «НЕ БЕСПОКОИТЬ». Представьте себе, как бы вы сами… «Конец фильма… для нас, — шепчет Роуз Виньелл. — Правда, я классный оператор по части дерьма, а? А настоящее шоу начнется по мере дополнительного финансирования». Экран снова делается великолепно-синим. Потом освещается изображением того же самого мотеля в солнечный день, причем дата в правом нижнем углу кадра отличается от предыдущей всего на три дня, а универсал «Вольво» заруливает на стоянку между двумя другими машинами.

Тони Дельгарно со всхлипом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы в попытке удержаться от слез. Он закрывает рот руками, уперевшись указательными пальцами в переносицу, а большими — в подбородок.

Никто у Боцмана даже не оглядывался на видео, пока он не начал всхлипывать. Собственно, видео не показывает нам ничего, кроме повторяющихся полуэротических встреч на стоянке у мотеля в убогом городском районе. Ветер раскачивает куст чертополоха в палисаднике. Недвижимость, настолько дешевая, что ее пытаются приукрасить растительностью. Повторяющиеся снова и снова кадры для вновь входящих зрителей идущей нон-стоп эротики. Ничего, что могло бы удержать внимание зрителей. Но в сочетании со всхлипами, исходящими от этого здоровяка, закрывающего лицо со вздувшимися на лбу венами руками, все это превращается в крутую порнуху. И теперь все как завороженные смотрят на экран. Все переводят взгляд с «Вольво», из которого выходит она, на сгорбившегося и всхлипывающего Тони, и обратно на нее, шагающую по асфальту навстречу этому коротышке в узких солнечных очках и черной футболке. Порнуха от души. Чужая боль. Кино для любителей ужастиков. Разбитые сердца штабелями под саундтрек из музыкального автомата. Потерпевший одет по высшему классу и так же классно сложен. И разваливается на куски из-за повторяющихся снова и снова ударов того, что происходит на этом щербатом асфальте. В комнате слышен только зачарованный театральный шепот.

Некоторое время я сижу не шевелясь — ни придвигаясь к нему, ни отодвигаясь.

И все же в конце концов я кладу руку ему на плечо и говорю ему: «Моя… моя женщина пропала без вести за границей. На войне. Каждый раз, когда мой телефон звонит, я схожу с ума и воображаю себе… ну… самое страшное». — Я встряхиваю головой, пытаясь объяснить ему. Я убираю руку с его плеча.

Он отнимает руки от лица и смотрит на меня.

— Где?

— Что — где?

— Где она пропала?

— На Бугенвилле. Я только хотел сказать… ну… я знаю, каково это.

— Как ее зовут?

— Кимико.

— Японка?

— Угу.

— Вот блин, — говорит он. — Это я о нас. Не везет нам, блин, в любви. — И он поднимает свою кружку и чокается с моей, стоящей на столе, и мы выпиваем, и он говорит: — Спасибо, Хантер. — Он пристально смотрит на меня и вдруг спрашивает: — Это правда? Кимико? Бугенвилль?

— Господом Богом клянусь.

Он сжимает губы и чуть заметно кивает.

— Раз так, я заказываю.

Из бара доносятся злобные мужские голоса. Крик и ругань. Мы поворачиваемся на шум. Дорин пятится, раскинув руки, чтобы не пропустить к нам двух докеров. Две всклокоченные пьяные рожи, разинутые рты которых зияют выбитыми зубами. Оба в безрукавках, с отвисшими пивными животами, руки и шеи в зловещих блатных татуировках. Они кричат Дорин, что это не ее гребаное дело. Они хотят свои гребаные деньги. Никакому херу в белом воротничке не позволено отрывать их от святого, от верняка в Банбери. Они сейчас ему, мать его, покажут. Один из них хватает ее за локти, и отодвигает в сторону, и придерживает ее там за шиворот, приговаривая: «Не лезь, Дорин. Это, блин, тебя не касается».

— Это я включила, — кричит она в ответ. — Он даже не знал, что у вас на экране это тоже видно. Не виноват он. — Они ее не слушают. Они уже положили на нас глаз. Заклятые враги.

Они быстро идут к нам через комнату, и мы поднимаемся им навстречу. Оба останавливаются перед нами, сжав кулаки, раздвинув локти. Тот, что помоложе, тычет пальцем в очередной повтор сцены в «Броудмедоуз-Бест-Вестерн».

— Что это за говно такое? — спрашивает он. На такой вопрос невозможно ответить. Даже нам становится его чуть жаль.

— Что случилось? — спрашиваю я. — В чем дело?

— Я тебе ща скажу, в чем дело. Вы, раздолбай конторские, должны мне и, вот, Джиффи, пять баксов за то, что крутили это говно заместо восьмого заезда в Банбери — мы, понимаешь, поставили, а как посмотреть — так хрена вам. Гоните денежку и катите отсюда, покуда целы, а то ща вышибем с говном на хрен.

— Ваша лошадь победила? — спокойно спрашивает Два-То-Тони Дельгарно.

Я смотрю на него. На лице его все еще блестят слезы. Но он больше не плачет, а, напротив, расплывается в улыбке. Эти типы заставили его забыть о боли. Он вернулся из «Броудмедоуз-Броуд-Вестерн» и стоит теперь здесь, в неодолимом Настоящем, перед двумя пьяными докерами, у которых руки чешутся начесать нам холку. Возможно, ему кажется, что другой такой минуты больше не будет. Минуты, поднявшей из руин, в которые его повергла жена. Вот она. Минута, обособленная от других таких же своей властностью и значимостью. Тронувшая его своим волшебством. Настоящее разливается по его жилам адреналином, и минута становится по-настоящему великой.

— И ты, блин, еще спрашиваешь, выиграли мы или нет, раздолбай хренов? — орет на него докер. — Откуда нам знать, когда нам смотреть не дали? Нам крутят это говно с тисканьем чей-то там, — он тычет пальцем в экран, — жопы. И ты должен нам пять баксов.

— Я покупаю ваш билет за пять долларов, — говорит ему Два-То-Тони Дельгарно. — Выигрышный, проигрышный — все равно. Вы получаете свои пять долларов… а я получаю ваш билет.

— Хрен тебе в рот, раздолбай конторский. Или, думаешь, раз галстук нацепил, так можешь припереться сюда, и вырубать наши бега, и ставить чью-то тисканую жопу, да? А ну, пойдем выйдем, ублюдок сраный. Я ща из тебя все говно с соплями вышибу, ты, раздолбай конторский.

Два-То-Тони ухмыляется прямо ему в лицо.

— Я тебе не раздолбай конторский, — кричит он в ответ. — Я рогоносец высшего разряда.

На мгновение наступает пауза, пока докеры пытаются сообразить, что означает эта характеристика, а может, пытаются примерить ее к кому-нибудь из своих братьев по оружию в бесконечной войне с конторскими раздолбаями, угнетающими честных работяг в безрукавках. Что высшего разряда? Они морщат лбы в поисках ответа.

— Эй! — напоминает Два-То-Тони Дельгарно докерам о своем существовании. — Ну что, суки гребаные? — говорит он им. Тот, что помоложе, замахивается правой рукой, и кулак его описывает в воздухе дугу, словно топор, и Тони Дельгарно делает шаг вперед, внутрь этой дуги, принимая удар на спину, и хватает докера за голову обеими руками, и придвигает ее вплотную к себе, так, что их брови едва не соприкасаются, и начинает молотить по докерскому лицу своим лбом, не отпуская рук — молотить с хрустом, прерываемым другими звуками, частично словами, а частично — просто звуками, которые силятся стать словами.

Старший докер бросается на Два-То-Тони Дельгарно сзади, и охватывает его за шею правой рукой, а левой бьет по затылку, и все трое падают и начинают кататься по ковру, расшвыривая столы и стулья, а Два-То-Тони прямо-таки купается во всем этом разгуле насилия, отвешивая плюхи и получая их обратно. Я пытаюсь расцепить их, хватаясь то за докера, отвешивающего плюхи, то за докера, получающего их, но они катаются по ковру с такой скоростью, размахивая руками, что всякий раз вырываются из моей хватки. Кровь течет по их лицам, и по татуированным рукам, и по белой шелковой рубашке Два-То-Тони Дельгарно, один из них хрипит, будто его душат, другой орет какую-то безумную, полную ненависти околесицу, а третий скулит как ночной пес.