Три весны - Анатолий Чмыхало

Был и третий допрос. Петера опять спрашивал гауптман о совсем незначительных вещах. А, выходя из кабинета, Петер увидел в коридоре носилки и на них — Ваську Панкова, серого лицом и, казалось, ко всему равнодушного. Но в метнувшихся навстречу Васькиных глазах Петер заметил осуждение. Или это только ему показалось?..

Петер лежал на земле, невольно слушая редкие и слабые звуки, которые доносились снаружи. Сейчас там, в доме коменданта, допрашивают Ваську. Только бы он не сорвался, Васька Панков, тогда и сам погибнет, и Петера не пощадят фашисты. Они ведь до поры, до времени такие добрые.

— На хозяев гневаешься, Иуда? — заговорил кто-то на досках. — Не платят тебе за предательство? Ничего, уплатят.

Петер молчал. И это злило красноармейцев.

— Скорпион ты, крыса ты разнесчастная!

Слова презрения сыпались на Петера, словно удары. От них шумело в голове и тошнило. За что они так, за что? Да разве можно ставить в вину человеку желание жить? Петер не дезертировал, не перебежал к немцам. Так за что же его презирать?

По лестнице тяжело простучали чьи-то сапоги. Звякнул и проскрипел в замочной скважине ключ. На пороге вырос широкоплечий эсэсовец с направленным в подвал стволом автомата.

— Чалкин, шнель!

На этот раз в кабинете коменданта лагеря не было гауптмана. На его месте, нервно покусывая зубочистку, сидел лобастый штурмфюрер лет тридцати, в черной форме со свастикой на рукаве. Он приказал эсэсовцу выйти из комнаты и сказал Петеру на чистейшем русском языке:

— Хватит морочить нам головы! Ты можешь спасти свою шкуру, если откроешь правду! Ты — шпион!

— Нет, — улыбнулся Петер.

— Ты будешь давать нам правдивые показания! — крикнул штурмфюрер и, подлетев к Петеру, с силой ударил его в подбородок.

Петер упал, отлетев к стене. Острой болью обожгло спину. Видно, сорвал кожу. А в глазах мелькали желтые и зеленые мотыльки, которые слепили Петера.

— Ты смеялся над нами! — штурмфюрер пнул его в живот, и когда Петер скорчился от невыносимой боли, раз и другой кулаком ударил в лицо.

Петер почувствовал солоноватый привкус во рту. Кровь. Она окрасила ладошку, которой провел Петер по разбитым губам.

— Ауфштеен!

Петер, шатаясь, поднялся. И новый, страшный удар бросил его в беспамятство, где не было ни штурмфюрера, ни боли. Не было ничего.

Очнулся Петер на холодных досках. Они заскрипели, заходили под ним, когда он, превозмогая боль, со спины повернулся на бок. Он кого-то задел локтем и тут только понял, что лежит рядом с красноармейцами. Они приняли в свою семью его, казалось, отвергнутого теперь уже всеми и навсегда.

— Спасибо вам, — прошептал Петер. — Спасибо.

— Молчи, отлеживайся. Ишь, для чего они берегли тебя, чтобы сразу, значит, разделать вот так… Изверги фашистские!

Петер рассказал про себя и про Ваську. Как воевали, как попали в плен. Рассказал про гауптмана и про все допросы. Не сказал только о том, что отец сидел в тюрьме и что Петер вынужден был использовать его имя, чтобы спасти себя.

— Нам конец, — говорили красноармейцы. — Мы собирались бежать из лагеря, да выдал нас один субчик. На немецкие марки позарился. Будешь жить — запомни и передай другим фамилию предателя: Яков Батурин, лизоблюд фашистский…

Действительно, красноармейцев в тот же день погрузили на подводу и отвезли к месту казни. После «обработки» в комендантском доме они не могли сделать и шага. А Петера через двое суток снова вызвал к себе гауптман.

— Штурмфюрер только что уверял меня, что вы есть комсомолец и шпион. Но я никак не согласился с ним — весело заговорил он. — Я поручаюсь за вас, и вы будете оправдать мое ручательство. А ваш друг лечится, ему делают перевязки. Вы довольны?

— Да.

— Но попытка обмана — и я сам повешу вас. Мне будет жалко, но таков закон войны, — гауптман достал из ящика стола мелок и написал на груди Петера римскую двойку. — А теперь — до свидания, пехота Чалкин.

Петер вышел на крыльцо. Лил дождь. Повизгивая, бегали по двору эсэсовцы. С крыльца был виден лагерь военнопленных, открытый ненастью. Там мучились раненые, больные. Может, и Васька сейчас там.

Не дождавшись конвоира, Петер побежал к подвалу один, по дороге разбрызгивая лужи. Вода попадала ему за шиворот гимнастерки и ознобом прокатывалась по спине.

— Пехота Чалкин, вы не туда, — вдруг послышалось сзади. — Вам нужна вторая команда. Вы есть свободный человек, помогающий нам освобождать ваш милый папа.

Гауптман стоял в проеме двери комендантского дома. С любопытством он следил за Петером и легонько поглаживал виски.

Теперь, когда непосредственная опасность смерти миновала, Петер почувствовал себя увереннее. Немцев удалось провести. Они поверили в легенду о простодушном русском парне, отец которого обижен Советской властью. Легенда пришлась им по вкусу, она соответствовала их намерениям опереться в России на пятую колонну.

Вторая команда как раз и состояла из перебежчиков. Конечно, были здесь и выродки, предатели, но были и такие, как Петер, кто попал в плен в силу рокового стечения обстоятельства. Если первых вербовали в полицаи и зондеркоманды, производившие экзекуции, то вторых преимущественно использовали на подсобных работах в воинских частях, некоторые шли во власовскую РОА в надежде бежать оттуда.

Привилегированная община перебежчиков размещалась в двух хатах. Как-никак, а крыша над головой. Пищу ели они довольно сносную: хоть и не из солдатских кухонь, но и не из лагерной. По территории лагерного пункта перебежчики ходили без конвоя.

Предатели гордились своим особым положением и лезли из кожи, чтобы угодить фашистам. Они шпионили за пленными и друг за другом, и, встречаясь тайком с эсэсовцами, нашептывали доносы. Одним из таких «идейных» был и предавший красноармейцев Яков Батурин. Плюгавый, лысеющий мужичок лет под сорок, он любил рассуждать о политике, называл Сталина «азиятом» и хвалил немцев за порядок. Но это только среди перебежчиков. А когда Батурина подсаживали к пленным, он притворялся патриотом и выуживал из них планы побегов. Дорого обходились красноармейцам доверительные беседы с ним.

Едва Петер с проливного дождя вошел в хату, к нему танцующей походкой приблизился невзрачный на вид человек. Он потянул Петера за мокрый рукав, оттащил в угол и предупредил:

— За воровство — бьем, за непослушание — снова в лагерь.

Петер почувствовал, как в сердце поднимается враждебность. Эх, встретиться бы с тобою в бою, Яков Батурин! Но сейчас Петер только вздохнул и прошагал к нарам. Сейчас они — одного поля ягоды.

Как ни измучен был Петер пережитыми волнениями, но в эту ночь он не мог уснуть. То ему в горячечных мыслях виделась далекая Алма-Ата, то он вспоминал отца, историка Федю, ребят. Все, наверное, считают Петера погибшим. А он жив, хотя по всем правилам должен был умереть рядом с Гущиным. Но Петер струсил. За это теперь и приходится рассчитываться унижениями, синяками, общиной предателей. Жив Петер, а для всех родных и друзей он мертвец и ничего уже не переиначишь.

Если бы сказали Петеру еще месяц назад, что будет вот-так, он от души рассмеялся бы. Да как же можно, имея оружие, не выстрелить, а просить пощады? Можно, оказывается. Но он ли один виноват в том, что очутился в плену? Он вместе с Васькой нес в санчасть раненого Сему Ротштейна, выполнял приказ. Затем они искали свою роту, а она уже отступила.

Но что делать теперь? Как жить дальше? Надо искать пути, чтобы любою ценой попасть к своим. Пусть отдают под трибунал, только бы не расстреляли.

Утро выдалось ясное. Рваные тучи ушли за горизонт, очистив небо. Над всхолмленной степью поднималось солнце. Вот-вот оно должно было перейти линию фронта и покатиться в сторону Азовского моря. Солнцу не страшно, по нему не станут стрелять из пушек и пулеметов.

Петер решил до завтрака навестить Ваську. Если верить гауптману, то Васька в лазарете, который должен быть где-то на другом конце хутора. Немцы еще спали. У хат, которые они занимали, медленно прохаживались часовые с автоматами наизготовку. Боялись, видно, фрицы военнопленных. Ни колючая проволока, ни пулеметы, установленные на башнях вокруг лагеря, не гарантировали им безопасности.

В нос Петеру ударило вонью от окровавленных бинтов и каких-то склянок, разбросанных вокруг хаты, одиноко стоявшей на окраине хутора. Петера замутило.

«Вот каков немецкий порядок», — морщась, неприязненно подумал он.

Никого из медицинских работников в лазарете не было, и Петер беспрепятственно вошел в хату. Он ожидал найти здесь привычную для больницы тишину, особенно в этот ранний час. А встретился с невероятным шумом. Больные кричали, каждый доказывал соседу свое, и лазарет походил на школу в большую перемену.

Когда Петер распахнул дверь и остановился на пороге, на какую-то секунду люди примолкли, но тут же все пошло по-прежнему. И, пожалуй, больше всех бушевал Васька. Хрипло дыша, он стучал кулаком по доскам кровати и матерился. А глаза у Васьки были дикие и даже бешеные.