Смерть секретарши (сборник) - Борис Носик

– П-просто ужас, – сказала она. – Я уже неделю хожу с этой картиной, и эти люди, ну, которые едут в Америку, они не живут дома, они снимают дачу в Сестрорецке, я достала их адрес и уже хотела п-поехать, но тут у моих знакомых заболела собака, и я должна была искать одного мальчика-иудаиста, который лечит собак, но этот мальчик, он изучает иврит, и за ними охотится КГБ…

– Тише, – сказал Русинов инстинктивно. – Ша…

– В общем, я уже собиралась туда ехать, в Сестрорецк, и зашла к ним, на эту квартиру, в которой сейчас никто не живет, потому что за ней…

– Ша, – сказал Русинов. – Тише.

– Тут ты и п-позвонил, как замечательно, что ты п-позвонил, я даже думала тогда, что ты был не п-прав возле Райбудмысливца…

– Какого еще Райбудмысливца? – спросил Русинов, любуясь ее абсурдным румянцем и воинственной грудью, словно бы обделившей при дележе все хилые груди этого худосочного города. – Он тоже йог?

– Нет, ну как же, ты что не п-помнишь, там же было написано «райбуд мысливца», где ты мне сказал, что мне надо ехать, там, на улице, я еще думала – зачем райбудмысливца, почему – я нарочно так думала, чтоб не запплакать…

Конечно, он помнил все – и этого дурацкого Райбудмысливца с садиком, и как у нее дрожала губа, все, все…

– А потом заплакала… – сказал он.

– Все время плакала, пока ехали. А потом шла п-пешком, тоже плакала, и только во Львове…

– В аэропорту? Так я и знал!

– Я там увидела этот памятник, Мицкевичу, помнишь, ты мне говорил, что у него под п-поп-пой написано: «Он кохал наруд», помнишь, ты говорил? Но там нет…

– Это не во Львове написано. Это в Кракове. Совершенно точно: «Он кохал наруд». Ты лингвистка. Ты мемуаристка. Еще ты суфражистка. Ты дурацкий ребенок…

– А что делать с картиной? Давай сдадим ее в камеру хранения…

– Или отправим багажом в Лос-Анджелес. Да нет, тут совсем рядом моя трущоба.

– Ты живешь в трущобе, как здорово! А вот одна дама жила на Сенной, она меня пускала к ней жить, там такие люди странные, низенькие, кривоногие, у них синяки повсюду…

– Видел, – сказал Русинов. – Знаешь, давай отвезем ее к этим твоим вечным голландцам в Сестрорецк. Будет путешествие. Я, кстати, никогда не был в Сестрорецке…

– Ой, знаешь, мне бабушка рассказывала, когда до войны у нас совсем не было Финляндии, то там была граница и там считались самые-самые дачи, и бабушка всегда вспоминала, что вот в Сестрорецке, там был еврейский рай. Она на одну четверть еврейка, моя бабушка.

– Что ты говоришь? Кто б мог подумать? Такая редкость. А она не Русинова?

– Ты что, она нап-половину дворянка, а п-папины были немецкие и шведские графы…

– Да уж, Русиновы были не дворяне, – с плебейской гордостью сказал Русинов, припоминая при этом, что если он даже и не Русинов, а вовсе даже цыган, то там, с той стороны…

В электричке они заткнули картину за спину и стали обниматься. В Сестрорецке, когда они выходили из поезда, Русинову показалось, что жесткое произведение искусства сильно смягчилось.

Большие панельные дома подступали здесь к самой платформе, и только позади них ютились еще деревянные дачные гадючники, заселенные под завязку. На остатках убогой дачной улочки, проглоченной на три четверти стройплощадкой, они отыскали дом номер шестнадцать. Никто из его многочисленных жильцов не знал Машкиных друзей. Машка отлично вышла из положения (Русинов заметил, что она вообще умела выходить из всех положений и жизнь вне дома все же научила ее кой-чему) – встав посреди двора, в окружении ведер, ванночек, песочниц, ночных горшков и велосипедов, она крикнула, сложив рупором ладони:

– Э-элла! Э-эдик! Э-элла!

Распахнулись с дребезгом кривые окошки и форточки, показались какие-то недобро нахмуренные физиономии. Одна скучающая бабушка вылезла из дому и предложила проводить их куда-нибудь, а потом один жлоб предложил проводить их куда надо. Наконец во двор выполз плешивый Эдик, лет этак сорока, в мятой пижамной куртке. Он смачно расцеловал Машку и за это сразу лишился русиновской симпатии. Машка, впрочем, даже не заметила этой парижской развязности, и Русинов стал вспоминать, заметила ли она хоть его ночные вольности там, в Колочаве? Машка сунула картину в руки Эдику, сказала:

– Вот! П-привезли!

Русинов потянул ее за руку, опасаясь, что последует долгий-долгий рассказ про иудаиста, собаку, йога, про него, Русинова, про их закарпатский вояж, про очень милого человека из Солотвина – рассказ, в результате которого он и сам начнет запинаться на букву «п».

– Может, все-таки чайку… – сказал Эдик. – Все прочее я один… Но ты ведь не пьешь.

– Чай можно, – сказала Машка. – Ты знаешь, Эдик умеет заваривать замечательный чай.

Она схватила Русинова за руку и потащила его в сестрорецкий гадючник. Это была некогда роскошная дача, которая вследствие отмены майората, а может, и временной отмены частной собственности вообще была поделена на множество неравных, но мелких частей.

– Имейте вы «Липтон», и вы тоже будете себе неплохо заваривать чай, – сказал Эдик. – Там… – Он махнул рукой туда, в прекрасное далеко – за Выборг и даже за Хельсинки. – Но учти себе, мадонна, что с цветочками у меня уже больше нет чаю…

Эдик, и Элла, и еще какие-то дети, начинавшиеся на «э», занимали крошечную клетушку с фанерной перегородкой, однако эта теснота, как им объяснила сама Элла, в прошлом гид-экскурсовод, женщина, бережно хранившая остатки былой красоты, не имела наконец уже никакого значения, потому что там, куда они наконец поедут, там люди имеют нормальный дом, у нас это называется вилла, и такой человек, как Эдик, который кем только не работал (везде не больше трех месяцев, но, значит, он уже имеет все эти специальности), найдет себе наконец применение («И конец тоже», – подумал Русинов беззлобно, спровоцированный на эту антисемитскую мысль Эллиным навязчивым «наконец»). Ну, и она, Элла наконец… Она так и не закончила свою мысль, а Русинов не решался спросить, значит ли это, что с ее кра-

сотой она наконец найдет и так далее (пусть даже с ее былой красотой), или это значит, что там могут пригодиться наши ленинградские экскурсоводы, которые знают самый большой музей мира, как свои пять пальцев, и еще Пискаревское кладбище, и еще Русский музей, и еще кабинет Ленина в Смольном, и еще Литераторские мостки…

– Что ты там читаешь? – спросил Русинов у Машки.

У нее была поразительная манера – в самый разгар беседы (конечно, это значило, что беседа была уже никуда, сто раз слышанная) вытащить откуда-то книжку, брошюру, просто листок и углубиться в чтение.

– Новая книжка. Мне один сапожник подарил. Русские фамилии. Вот смотри – тут есть имя Русин. Старинное русское имя Русин. И от него фамилия. Хочешь посмотреть?

– Нет, не хочу, – сказал Русинов.

Чай, заваренный Эдиком, был так себе, но в окно была видна старая деревянная стена дачи, позолоченная закатом, а рядом тараторила Машка, и Русинов хмыкнул что-то одобрительное по поводу этого дачного Шанхая. Хозяева сразу оживились.

– А воздух! – сказал Эдик. – Вдохните, какой воздух! Такого нет, поверьте мне, я все-таки немножко эколог.

Русинов послушно втянул воздух. Пахло пеленками, лекарствами, горелым молоком, бензином, сигаретным дымом, хлоркой, ближней помойкой, дальним туалетом… Но и дачей пахло тоже – Малаховкой, Валентиновкой, Томилином, Загорянкой, Львовской, Тучковом. Пахло детством, полунищетой-полудостатком, маминой щекой…

– Отличный запах, – сказал Русинов.

Они долго прощались на улице, потом Эдик все же пошел проводить их еще немного, чтобы показать одно место, у самого парка Дубки, где был особенно чистый воздух.

– Я уже почти дождался, но мне все еще не верится… – сказал он о своем отъезде.

– Все будет о’кей, – сказал Русинов, настраиваясь на его оптимизм. – Но вдруг… вдруг там не будет такого запаха.

– Там все есть! – заученно сказал Эдик. Потом добавил тоном ниже: – Вы думаете, что там…

– Что я думаю, я вам не скажу, – сказал Русинов, пожимая ему руку. – Всех благ!.. Кстати, чья бы это могла быть дача?

Они стояли перед деревянным дворцом-теремом из стекла, банок, рамок, дощечек и террасок…

– Вы никогда не узнаете чья, – сказал Эдик. – Потому что этого никто не знает. Я уже пытался узнать, я все-таки немножко историк, я же работал в музее. Никто не знает. Даже тех, кто жил до войны, уже нет…

Прошлое уходило под воду, поколения исчезали бесследно с поверхности земли, по которой бродили безродные дети.

– Но парк точно петровский, – сказал Эдик. – Это доказано, и там даже есть доска.

Они простились. Эдик вернулся в свой перенаселенный рай. Русинов и Машка, обнявшись, побрели по грязному берегу залива. Они никуда не спешили. В город они вернулись из своего зеленого рая близко к полуночи. Было светло, как днем, – и в Михайловском садике, и на Дворцовой… Таким вот призрачным, вымершим и несчастным городом можно было, наверное, бредить и в Каннах, и в Тиргартене, и на аллее Фирдоуси пустынного парка Монсо…