Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

– Прочь, ведьмища! Бесовица треклятая… – завопил он. – Срамная баба!

Кама вскинула руки, словно творила вокруг его головы обережный круг. Монах забился в припадке падучей. Его протянутая для крестного знамения рука сложилась в судорожный кукиш.

– Подойдите сюда, – не глядя на инока, позвала Кама Николая и девушек. Они встали молчаливым полукругом вокруг блистающей золотом иконы.

– В очень давние времена змея олицетворяла собою Великую Богиню, Безмолвную Природу, Кибелу-Кобь. Мужчина-воин на белой кобыле бьет ее копьем. Почему такая ненависть к Великой Матери?

Ответом ей был скрежет зубов и глухой лай; это скрученный в дугу монашек изрыгал страшные ругательства.

– Вот так и проклинают Ее святоши и Ей же молятся! – печально улыбнулась Кама. – И любят, ненавидя! И взывают, проклиная, и называют порочным собственное зачатие и святыню материнского лона!

– А сами-то откуда взялись? Не из тех ли ворот, что и весь народ? – грубовато рассмеялась Мария.

– И пока не поклонится русский человек Земной Матери, Любви великой и кровному братству, не будет в русских душах ни силы, ни счастья! – проговорила Кама. – Отнесите крест в госпиталь, – приказала она сестрам Поляковым. – Мощью земной можно врачевать самые глубокие раны. Тех, кого вам удастся поднять к утру, выведите за стены, остальных не спасти от расправы.

Девушки-солдаты ушли. Кама и Звягинцев вдвоем поднялись на галерею церкви Иоанна Лествичника. В просветах арок недвижно застыли колокола. Кама по именам называла великие голоса Кремля: Реут, Медведь, Красный, Голодарь, Лебедь, и колокола отзывались ее голосу тихой дрожью. Звон расходился кругами над темной и тихой Соборной площадью.

Они прошли несколько узких крутых лестниц-переходов и поднялись на столп Ивана Великого. Над ними клубилось облаками ночное небо, внизу залег ночной ощетинившийся город. Проснувшиеся галки шумным табором поднялись в небо и черными угольями рассыпались по золоченым карнизам Успенского собора.

Кама оперлась о барьер верхней площадки. Ее глаза были закрыты, и тело, казалось, внезапно обрело упругость полета. Волшебное лицо светилось ярко и ровно, как подтаявшая восковая свеча с упавшим внутрь фитильком. Нежный лик с яркими губами был загадочно-отрешенным и чувственным, точно у васнецовской Дивы-Птицы. Николай снял фуражку и остался стоять с обнаженной головой, ожидая, что скажет она, а может быть, в ее глубоком молчании и в опущенных долу глазах он прочтет то, что свершится уже сегодня, и все с тем же молчаливым поклоном примет свою участь.

– Если хочешь, уйдем со мною.

– Я остаюсь! – ответил Звягинцев.

– Иного ответа я и не ждала. – Она взяла его лицо в свои теплые ладони и, почти касаясь губами его губ, прошептала: – Льется кровь, и больше нет надежды. На этой войне не будет правых и виноватых, поэтому ты не должен никого убивать. – Ее голос, низкий и звучный, вызывал в нем звонкую дрожь. – Завтра будет бой; беспощадный и лютый. С одной стороны будет горстка русских мальчиков, верных долгу и присяге: с другой – обозленные, черные от фабричной копоти рабочие. Победители зальют кровью Кремль, пощады не будет никому. Те, кто примет условия плена, будут разоружены и расстреляны, всех не сдавшихся и утаивших оружие тоже расстреляют. Я не смогу спасти тебя, но могу спасти твое оружие, твою саблю.

Над Москвой тонко на разные голоса плакали духи русской судьбы, живущие в уступах Кремлевских башен и под куполами церквей. Звягинцев молча протянул ей тяжелые ножны, так же молча она укрыла саблю под плащом и растворилась в ненастной ночи.

Ранним утром красногвардейцы заняли Кремль. Молчаливыми серыми колоннами они въехали на грузовиках через Спасские ворота. Во время короткого штурма Большого Кремлевского дворца с засевшими в нем юнкерами Муромов выбросил пустую винтовку и с гранатой в руке вышел навстречу революционным солдатам. Перед угрозой плена раненый корнет Дорошевич перерезал себе артерии. После поступка Муромова даже сдавшиеся на милость юнкера были расстреляны, те, кому повезло, отправлены в тюрьмы, немногим удалось спастись через подземные ходы, ведущие из Кремля к набережной Москвы-реки. Перед разлукой они прощались заветным паролем:

– Через месяц встретимся на Дону!

Звягинцев до конца сохранил верность присяге. В 1920 году революционный вихрь занес его на остров Врангеля. Там ему довелось еще повоевать, отбивая атаки норвежцев и американцев. На мятежном острове русского духа действовали порядки и знаки различия, принятые в царской армии. Николай Звягинцев командовал артиллерийской батареей и дослужился до чина полковника. Через шесть лет обессилевший гарнизон капитулировал перед Красной армией. Полковник Звягинцев был поражен в правах и десять лет скитался по северным лагерям, но, куда бы ни забрасывала его судьба, он повсюду прибивался к техническому персоналу, работал в котельной, в механизированной колонне, а в годы войны был призван на московский оборонный завод. Летом 1945 года он уехал в Казахстан, но его разыскали в казахстанской степи в местечке Беркутай и по особому списку прикомандировали к таинственному объекту на Клязьме.

Ночной летний дождь набирал силу и стучал в плечи и запрокинутое к небу лицо, а Звягинцев все шел по ночной роще, удивляясь, что его долгая жизнь может уместиться в капле дождя, как в яблочном зернышке, где прячется до поры вся жизнь материнского дерева. Благодаря ливню, он незамеченым дошел до братского корпуса.

Прошло трое суток. Слухи о том, что объект будут ликвидировать, обрели достоверность приказа. Уцелеет только оборудование, два-три ведущих инженера и несколько высоких чинов. Остальные просто исчезнут, и их закрытое личное дело станет их могильной плитой. По итогам расследования Звягинцев был осужден к высшей мере, но особым решением «вышка» была заменена пожизненным заключением. Такая же мера ожидала большинство рабочих и спецов. И только один шаман, уже без оленя, устным распоряжением Верховного был отправлен обратно на Енисей.

В ночь после Большого Проскока Оленко внезапно одряхлел, точно на него обрушилась неизвестная болезнь: бацилла старости. Тем не менее шаман отбыл в Туруханский край в составе экспедиции МГБ, и больше о нем ничего не было известно.

Золото для героя

Апрель 1965 года,

Северный Урал, лагерь особого назначения в деревне Петрецово

Любовь и Голод – вот две силы, которые, по мнению свободных философов, поровну делят власть над миром. Несвободные рассудили бы иначе… От самого небольшого голода Любовь заметно тощает и добровольно уступает трон Костлявому царю, и голодный человек твердо знает, что его спасет не далекая, как звездочка, Любовь, а миска теплой баланды с комочком комбижира. Звягинцев не сомневался, что эту броскую фразу о Любви и Голоде, об их тайном единстве и явном противоборстве, придумал сытый человек, помышляющий о продолжении чувственного пира, но за годы лагерных лишений он твердо усвоил, что Любовь истинная, крылатая, всеобъемлющая не имеет отношения к сытому животу и правит миром в одиночестве.

Ранней весной в лагерях особого назначения по всему Северному Уралу, в верховьях Колвы и Вишеры, царил сезонный беспредел. Главное управление лагерей рассылало директивы и разнарядки, но они копились в «Абвере» под сукном, а на местах, в рудниках и на лесоповалах, верховодил Голод. Первым замирал самый северный лесоповал в деревне Петрецово. Всю зиму лагерники валили лес, а в мае, по большой воде, его сплавляли по Колве и дальше к югу – по Вишере и Каме.

Забрасывать продукты в таежную глухомань было трудно и дорого, а в распутицу так и вовсе невозможно, запасы баландеров тощали, и лагерная мурцовка день ото дня становилась все жиже. В баланду крошили прошлогоднюю солонину: но эта мертвая, осточертелая пища не утоляла голода. Ошалевшие от пустой кирзухи и никотинового голода, зэки шатались вокруг поселка небольшими промысловыми бандами.

По бездорожью бежать отсюда было некуда, поэтому расконвоировали даже особо опасных рецидивистов, и «Абвер», так по всему управлению лагерей заключенные лагерей называли администрацию, сквозь пальцы смотрел на охотничьи забавы зэков.

Но день за днем зэковские самоловы были пусты, небольшие стада северных оленей откочевали к Вишере, а до гусиного и лебединого лета было еще добрых недели три, поэтому выкопанный из-под снега «бычок» или белка, попавшая в силок, считались завидной добычей, за них могли и убить. В эти отчаянные дни любая вспышка или неосторожное слово грозили опрокинуть хрупкий порядок в лагере. По ночам, распаляя страсти, на увалах выли волки, и вертухаи зверели если не от голода, то от однообразия своей «собачьей службы», и вся зона превращалась в затравленного голодного пса, одновременно трусливого и дерзкого, помышляющего только о том, чтобы урвать кусок и проглотить в полном одиночестве. Всего два или три человека могли противостоять этому помешательству. Один из них был Звягинцев.