Планета Вода (сборник) - Борис Акунин

– Но островок совсем маленький.

– И монастырь маленький. Игуменья да четыре монашки. Теперь без игуменьи…

Не сводя глаз с медленно приближающейся скалы, Фандорин глухо спросил:

– А вы ее видели живой? Игуменью.

– Конечно. В больнице, когда из-за Ольшевского приезжал. Монашки в дневное время работали там милосердными сестрами, а Феврония была вроде фельдшерицы. У нее откуда-то имелись медицинские познания и навыки.

Эраст Петрович кивнул и не удержался, задал еще один вопрос, лишний:

– И… что она? Какая она… была?

– Странная, – пожал плечами Клочков. – Непохожая на игуменью. Во-первых, совсем не старая, примерно моих лет. Во-вторых, улыбчивая. Но при этом, по-моему, несколько не в себе. Будто прислушивается к чему-то, а отчего улыбается – не понять. Да что с нее взять? Черница.

Насупившись, Фандорин заговорил о другом.

– Как туда поднимаются, на Парус этот? С другой стороны, верно, есть какой-нибудь спуск?

– Нет, всюду отвесно. Потому и обитель здесь построили – чтобы от мира изолироваться. Вон, видите, внизу маленький причал, а от него вверх тянутся тросы? Такой примитивный, но довольно удобный механический лифт. Утром монашки садятся в корзину, спускаются, плывут в больницу, работать. К вечеру возвращаются, поднимают свою гондолу – и всё, до утра как в неприступной крепости.

– П-постойте. Игуменью убили на острове? Ночью? А попасть никто из посторонних туда не мог? Но ведь это означает…

– Ничего это не означает, к сожалению, – вздохнул титулярный советник. – Когда меня не пустили на остров, я истребовал всех монашек на берег. И каждую допросил. Тоже, как вы думал: всё просто, только четверо подозреваемых…

– И что же?

– Посмóтрите на них – сами поймете. Не буду навязывать своего суждения.

Товарищ прокурора держался не так, как утром, но и не так, как давеча ночью. Был и не вял, и не болтлив, а, пожалуй, нормален.

– Переночуем в больнице, у Аннушкиной, – сказал он. – Раз корзина поднята, до завтра уже не спустят – пока на работу не поплывут. – Он повернулся к больнице. – А может, и завтра не спустят. Больница-то, похоже, закрыта. Ни души, и простыни не сушатся… Однако в докторском флигеле дым из трубы идет. Значит, Людмила Сократовна здесь.

– К больничному причалу швартуйтесь, – велел Фандорин капитану. – Сергей Тихонович, а зачем в этой пустыне построили больницу? Тут и деревень не видно. Монастырь – и больше ничего.

– Выше по течению, в пятнадцати верстах, село Шишковское, но там своя лечебница, земская. А эта – частная, главным образом для лесного народа, зытяков. Верней, зытячек, потому что принимают только женщин. Не благословил владыка, чтобы монашки за больными мужчинами ухаживали. Грех и соблазн. А зытячки сюда издалека добираются. Русские бабы многие тоже предпочитают у Аннушкиной лечиться, а не в земской. Здесь лекарств больше, ну и Людмила Сократовна, хоть характер у нее собачий, врач она превосходный, швейцарской выучки. За то, говорят, и немалое жалованье получает – побольше, чем земский доктор.

– По вашему предположению она приехала сюда из-за своего жениха?

– Да. И побег его без Аннушкиной, конечно, не устроился бы. Поразительно вот что. Раньше, если кто-то убегал, охотники его за день, много за два находили. А этот три недели уже гуляет, хотя сам Шугай его ищет, зытяк один местный, жуткий головорез. Раз он до сих пор не принес палец – значит, гуляет где-то Ольшевский. Или в схроне отсиживается. А может быть, Сократовна каким-то манером его отсюда уже переправила…

– Да почему вы так уверены, что без нее не обошлось? Вы ведь говорили, что Ольшевский – террорист, а стало быть человек отчаянный.

– Кто, Ольшевский-то? Жидóк жидкий, – презрительно покривился титулярный советник. – Никогда бы он без посторонней помощи не сбежал.

– Вы юдофоб? – холодно осведомился Фандорин.

– Вовсе нет. Мне что еврей, что русский, всё едино. Но, знаете, бывает поляк и бывает полячишка, бывает немец и бывает перец-колбаса, бывает русский, а бывает русская свинья. Так вот Ольшевский именно что жидок, находка для юдофоба. Я с ним знаком, имел удовольствие. Был у него в остроге по жалобе на условия содержания, в порядке прокурорского надзора. Ничего сделать, естественно, не смог, но выслушать выслушал. Собственно, Ольшевский сам мне про невесту проболтался.

– А вы, конечно, донесли Хозяину, – с упреком молвил Эраст Петрович.

Клочков тяжело вздохнул.

– Ольшевский – жидок, а я – русская свинья. Гнусно поступил, сам знаю. Но чего вы от меня хотите? Я человек сломанный.

– Давайте без д-достоевщины, не упивайтесь самоуничижением. Лучше расскажите поподробней про Ольшевского.

– Истерик. Слабак. Но при этом позёр и, входя в роль, может совершать отчаянные поступки. Обязательное условие – на публике. О, тут Ольшевский прямо расцветает. В остроге он сразу повел себя неправильно. Где надо было держаться скромно – распускал перья, где надо было проявить твердость – праздновал труса. Не убежал бы, его уголовные бы затравили.

– Странно что-то. То в губернатора стрелял, а то трус, – усомнился Фандорин.

– Не стрелял, а покушался. Большая разница. Если бы выстрелил, даже пускай промазал, отправился бы на виселицу. А у него произошла осечка. Думаю, просто струсил в последний момент. Публики рядом не было, пустой кабинет. Зато на суде, при полном зале, какую речь закатил! Там Аннушкина в него и влюбилась, змея огнедышащая.

– Почему змея огнедышащая?

– Сейчас увидите. Вон она, полюбуйтесь. Встречать вышла.

Эраст Петрович обернулся.

На верхней площадке лесенки, спускавшейся к причалу, стояла высокая худая женщина в белом халате, с дымящейся самокруткой в углу рта.

– Ну, поглядим, кто об кого зубы сломает. Вы об нее или она об вас. – Титулярный советник ехидно ухмыльнулся. – Этот орешек в некотором роде покрепче Хозяина.

Дама с горностаем

Пока высаживались на причал, пока прощались с капитаном Трифоном, который собирался плыть дальше, в село Шишковское, и «зацепить» там плот, чтоб не возвращаться в Заволжск «порожним», докторша куда-то исчезла – видимо, не нашла в приезжих ничего особенно интересного или справедливо рассудила, что они скоро сами к ней явятся.

Наверху Фандорин увидел, что больница хоть и невелика, но выстроена аккуратно и добротно. Главный корпус в два десятка окон, по сторонам два опрятных флигелька, еще какие-то постройки. Имелась даже застекленная теплица.

– Больница на сорок коек, и обычно они все заполнены, – сказал Сергей Тихонович, задыхающийся после не слишком высокого подъема. – А сейчас ни души. Куда все делись?

– Выясним.

Эраст Петрович направился к правому флигелю, на крыльцо которого, оказывается, переместилась женщина в белом халате. Она стояла, облокотясь на перила, и время от времени, будто вулкан, изрыгающий облака пепла, окутывалась сизым дымом. Табак у докторши был крепкий и пахучий – матросский, и Фандорин, в особенности после клочковской аттестации, ожидал увидеть какую-нибудь мужеподобную особу, однако Людмила Сократовна Аннушкина вблизи оказалась молода и, пожалуй, красива.

Второе – насчет красоты – было именно что «пожалуй». Ведь красота без привлекательности утрачивает свое главное предназначение – привлекать, манить, притягивать. Правильное, классического рисунка лицо было удивительно похоже на Леонардову «Даму с горностаем» – тот же удлиненный овал, высокий лоб, тонкое полукружье бровей, изящный подбородок, но всем своим выражением, всей аурой лицо это будто отталкивало смотрящего. Не подпускало, а отстраняло. Какой отвратительный взгляд – в буквальном смысле, то есть требующий, чтобы ты отвернулся, подумал Эраст Петрович, приподнимая кепи и слегка кланяясь, но глаз не отводя. К докторше, ключевой фигуре предстоящего расследования, нужно было присмотреться получше.

Аннушкина на приветствие и поклон не ответила, хотя смотрела прямо на Фандорина с непонятной, но нескрываемой враждебностью.

– А, Клочков, – сказала она резким, прокуренным голосом, дисгармонировавшим с тонкими чертами лица. – Кого это вы привезли сюда, представитель незаконности и беспорядка?

Титулярный советник стал объяснять, а Эраст Петрович тем временем произвел первичный визуальный анализ объекта.

Вертикальная морщина на лбу – свидетельство вспыльчивости и раздражительности. Форсированная прищуренность – способность к мгновенной мобилизации; очень сильная воля. Обветренные щеки, коротко и неровно стриженные волосы, забрызганные грязью грубые башмаки – совершенно не заботится о внешности, что странно для влюбленной женщины, ожидающей встречи с женихом или, возможно, уже с ним встретившейся. Если, конечно, версия Клочкова верна и Аннушкина причастна к побегу Ольшевского.

С подобными особами нужно вести себя, как с мужчинами. Упаси боже не галантничать– от этого они сатанеют.