Меня зовут Дамело. Книга 1 - Инесса Ципоркина

Ну а сама Сталкер не раздумывая отрывала от себя куски, оплачивая возможность быть рядом: покинула город, где стараниями родни ей было уготовано блестящее будущее, лишь бы увидеть своего индейца; бесстрашно и бездумно швырнула в топку Миктлана десятки лет, которые предстояло прожить без Дамело; а сейчас идет ва-банк, пытаясь вернуть никогда ей не принадлежавшее, приставив нож к собственному горлу. Как будто кечуа не понимает: Минотавра и Ариадна суть одно.

Это что-то новенькое, усмехается Дамело. Или, наоборот, что-то старенькое, детское, позабытое — угрожать, что, не получив вожделенную игрушку, сотворишь с собою всякие ужасы. Забавно встретить во взрослой женщине наивную, жестокую и почти безотказную тактику. Безотказную при одном условии: запугиваемый должен хотеть предложенное тобой. Хотеть подчиниться чужой воле и хотеть оправдать себя за то, что поддался. А индеец не хочет. На всякий случай он проверяет себя, точно по колкам рояля проходится: не зазвучит ли где неправильная, звериная, возбужденная нота? Нет, определенно, мазохистом он не стал. Ему не требуются внутренние оправдания, чтобы радостно упасть на четвереньки и ползти за госпожой куда поводок тянет.

Но и госпоже не нужен покорный Дамело.

Это сейчас она полна решимости и собирается покорить его любой ценой — включая цену той части себя, которую имеет смысл спасать с благословенного Владыками острова. Если кого и увозить отсюда на Наксос, то не Ариадну, а Минотавру — в ней, зверюге, больше человеческого, нежели в царице, сросшейся с богами теснее, чем может вынести душа человеческая.

— Я могу оказаться полезной. — Ариадна врывается в его раздумья, в почти созревший отказ.

Пока Дамело представлял себя в виде ползающего на карачках сабмиссива,[117] сестра Минотавры подошла близко-близко и стоит, касаясь индейца голыми сосками. Местная мода на лифы с грудями навыпуск, на юбки с оборками и цацки, свисающие до пояса что спереди, что сзади, и царицу преображают в потаскуху. Во всяком случае, Ариадна выглядит слишком… доступной для царственной особы. Зато Сталкеру нравится возможность показать грудь. Она и в современном мире этой возможности не упускала, как если бы женский бюст был оружием и демонстрация его была демонстрацией силы.

— Я могу открыть тебе царство мертвых. Могу зачаровать Цербера — или как ты его назвал? — Лицехвата. Могу вернуть память вам обоим, когда вернемся в мир живых. Иначе вы оба так и останетесь… в коме.

А вот это аргумент. Это очень и очень веский аргумент, не то что попытка давить на несуществующую жалость Сапа Инки, на сомнительный инкский гуманизм, на просроченный страх за подругу детства — на фальшивые, недействующие тревожные кнопки. Зато нежелание пострадать в ходе подвигов, дарующих индейцу гребаный статус героя — чувство яркое, властное, нутряное. Его на задворки сознания не спрячешь.

— И взамен ты хочешь меня? — уточняет Дамело. — Надеюсь, не навсегда?

На щеках Ариадны играют желваки, как будто она пытается перекусить пополам рвущийся из горла ответ.

— Надейся, — наконец выдавливает царица. — Надейся, пока можешь.

— Му-у-у! — мычат ему в самое ухо. И окатывают ключевой водой из огромных ладоней — ведро-не ведро, а объемистый ковшик в них уместился.

Нет, он, конечно, не взвизгивает и не подпрыгивает, как заяц, ничего подобного. А если кому что показалось, то это его проблемы.

У каждого тут свои проблемы и остальным незачем о них даже знать.

— Ты чего яйца не испек, тормоз? — посмеивается Минотавра. — Засмотрелся?

Она не видит сестру, понимает Дамело. Для нее не существует Ариадны, что стоит рядом со мной и разглядывает рогатую тварь с таким видом, словно примеривается, как ее половчее разделать на котлеты. Может быть, для нее из всего населения Крита существую только я. А может, у каждого из нас своя Ариадна, свой лабиринт и свой путь из него — на волю.

— Засмотрелся, — кивает индеец. — И задумался. Эх, сковородку бы мне! Такие яйца печь — только портить. Да и иглы у меня нет, придется лезть в куманику, шип поострее искать.

— Зачем тебе игла? — изумляется Минотавра. У нее такая бархатная, милая, телячья морда, что хочется погладить ее по широкому носу вверх до самой белой звездочки под нелепой анимешной челкой.

— Надо яйца, прежде чем печь, проткнуть, а то взорвутся, — объясняет Дамело, демонстративно повернувшись к Ариадне спиной. Царица лишь ехидно посмеивается при виде того, как индеец возится с ее единоутробной сестрой, все крепче запутываясь в паутине. В крепчайших нитях клубка, казалось бы, утерянного безвозвратно.

Есть разные способы опутать и обездвижить добычу — Ариадна знает их сотни. И не герою-бродяге с нею тягаться.

На деле не Арахна, а Ариадна — великая ткачиха, пряха, паучиха. Она владеет своими нитями лучше людей, лучше богов. Потому что они сделаны из нее, из сестры монстра, о которой никто не скажет, что она тоже монстр. Счастье царицы, что на нее боятся лишний раз глаза поднять, дабы Владычицу не прогневать. Иначе давно бы уж разглядели, кто правит ими, одетая в серебро луны и в белизну голубиных стай.

Не время витать в облаках, соберись! — приказывает себе живая богиня, мать голубей, владычица острова, рабыня, а может быть, собака Владычицы всего и повсюду. Змеиная мать ждет. Ариадна — настоящая, телесная Ариадна — просовывает руку в клетку, где мечется сильная, испуганная птица. Клетка маленькая, но голубь, предчувствуя скорую погибель, ухитряется забиться в дальний угол, надеется уйти от руки, вползающей, будто змея в гнездо. Царица привычным движением сворачивает белую тугую шею, отрывает голову и наклоняет тушку над зеркалом. Птичья кровь течет, расползаясь по начищенному серебру, но странным образом картина становится четче. Теперь не только Ариадна, но и Тласольтеотль могут рассмотреть детали.

Минотавра и Тесей едят и болтают, точно на пикник пришли. Эти двое обреченных детей разыскали плоский камень, разожгли под ним костер и жарят свой кошмарный завтрак, бурно обсуждая, достоин ли Дамело съесть половину или только четверть исполинской яичницы. Царица бы тоже попробовала омлета из чаячьих яиц, будь она не столь занята и не столь пресыщена. А главное, будь она живым телом, не призраком самой себя. На минуту Ариадна представляет: вот сидит она третьей за кривым подобием стола на каменных подпорках, жует пресные (соли-то нет) яичные потеки, сплевывая попавшие на язык песчинки и жесткие волоконца травы, поругивает Дамело за поварские амбиции: омлет, омлет, британский омлет, гадость какая! ой молчи уж, экстремальный кулинар! — и на душе становится тепло и больно.