Ум лисицы - Георгий Семенов

— Так у нас же это… разрешение… Я бы не пошел просто так. Мой товарищ там часто рисует всяких зверей. Его там хорошо знают. Его и попросили, а он меня позвал….

— Кто его попросил?

— Не знаю. Кажется, Мантейфель.

— Кто такой?

— Кажется, профессор, биолог. Я не знаю точно.

— Вот видишь: «не знаю», «кажется»… А пошел все-таки. Разве так можно? И главное — ружье не оформлено. — Он скосился на запотевшее ружье, стоящее там, за барьером, уже как будто бы чужое для Сережи. — Какого калибра? Шестнадцатого?

— Да, — вибрирующим вздохом ответил Сережа…

Капитан вдруг разозлился почему-то и крикнул злобно:

— Ну чего ты в ворону-то эту вцепился?! В мешке тоже ворона! Зачем они тебе?

Сережа не удержался от слез и заплакал, корча лицо в мучительных, обидных слезах, крепясь что есть силы, но уже не владея собой…

Капитан, как будто не замечая слез, все так же грозно крикнул опять:

— Что тебе в этих воронах?! Есть, что ли, собрался? Говори!

Сережа звонко, сквозь слезы, жалобно выкрикнул:

— Да!

Капитан загремел стулом, пристально вгляделся в плачущего парнишку, нахмурился и поднял доску на петлях, молча вышел из-за барьера. Глухим голосом тихо спросил:

— Отец-то где?

Сереже стало вдруг так жалко себя, что он разрыдался, размазывая окровавленной рукой слезы по лицу, не выпуская при этом из другой руки ворону… А когда капитан положил на потную его голову горячую, сухую свою ладонь, он даже вскрикнул, как от боли, и крик этот получился писклявым, как визг.

— Он без… без… без… — никак не мог выговорить он это страшное «без вести пропал».

— А мать? Ты один у нее? — спросил чуть ли не шепотом капитан, задумчиво поглаживая его по голове.

— Два младших… два брата еще… — сдерживая рыдания, хлюпая мокрым носом, еле-еле выговорил Сережа, обливаясь слезами. — А мама… она истопницей работает… А Сашка… сказал, что вороны… что вкусные они и их можно… есть… Я и пошел. Простите меня, пожалуйста, я больше не буду, — сказал он и закрыл глаза, из которых никак не переставали течь слезы.

Капитан вдруг тоже как будто вскрикнул на вздохе.

— Ах ты, господи, — сказал он с мучительной горечью в охрипшем сразу голосе и, с треском откинув опять доску на петлях, взял ружье и вынес его. — Вот что, Сережка. Давай-ка сейчас мы с тобой так сделаем… У тебя чехла-то нету? Не купил еще? Ничего, купишь… Как ружье-то? Я знаю, у них бой отличный, — говорил он, разбирая ружье и заворачивая его в тряпку. — Придешь домой, протри как следует маслом. Масло купил?

— Да, — ответил Сережа.

— Это правильно. Щелочным протри канал ствола, подержи, а потом протри насухо и нейтральным смажь. Оно тогда послужит тебе верой и правдой. Вообще-то вот еще что! Никогда не забывай: зимой охотишься, поставь сначала ружье где-нибудь в сенях, а уж потом вноси в дом, чтобы оно не потело с мороза. Кидай ворону свою в мешок. На охоту-то настоящую ходил?

— Нет еще…

— Да что ты говоришь! Первая добыча?! Поздравляю. А жарить их можно, это точно. Мы и то, бывало, на фронте, из винтовки двух-трех и в котел… Грач, конечно, вкуснее, но и ее тоже можно. Вот так, сынок ты мой хороший. И не плачь! Иди домой. Не поминай лихом. Придет время, вспомнишь про это и улыбнешься. Станешь рассказывать — не поверят. А жизнь наша наладится со временем. Не сразу, но наладится… Все будет! Иди, сынок. И прости ты меня, старого, что до слез довел… Но вот тебе мой совет: не ходи, ты больше в зоопарк на охоту. И вот еще: в общество обязательно вступи и ружье зарегистрируй. Это обязательно. Когда, говоришь, шестнадцать? Ага, через восемь дней… Ясно. Может, еще посидишь немножко, обсохнешь? Не тороплю… А то потный выйдешь — прохватит морозцем… Свалишься. Нет? Ну смотри!

— Большое спасибо, — говорил Сережа. — Большое вам спасибо.

Капитан, на груди которого Сережа разглядел орден Красной Звезды, проводил его до входной двери, пожелал ни пуха ни пера, подмигнул лукаво и помахал рукой.

День был в разгаре. Февральское солнце слепило глаза, и после полутьмы казалось, что на улице весна.

Сережа ликовал. Он торопливо шел по тротуару Садового кольца, забыв про троллейбус. Пешком дошел до Крымского моста и, когда шел по мосту, увидел на заснеженном льду Москвы-реки разгуливающих ворон… В парке играла музыка, а отсюда, с моста, видны были скользящие на коньках по изрезанному льду люди. Звона коньков не было слышно, но он хорошо себе представил этот приглушенно-хрустящий металлический звук.

Он был очень голоден. Хотелось есть. Он представлял себе горячий, острый запах жареного мяса и никак не мог отвлечься от этого запаха, как будто февральский воздух стал пахнуть жареным мясом.

С тех пор как он поступил в училище, мать не кормила его в будни, зная, что он обедает в столовой. Но в воскресенье, хотя он и съедал в субботу сразу два обеда, как думала мать, она готовила на четверых, варила в большой-большой кастрюле жидкий овсяный суп. Из сухого омлета пекла вкусные поджаристые лепешки, с которыми все они пили чай, подслащенный сахарином.

А сегодня они полакомятся жареным мясом! Если не думать, что это воронье мясо, будет, наверное, очень вкусно. А зачем думать? Да и не какие-нибудь помоешницы эти вороны! Как-никак, сами ели мясо, воруя его у медведей и тигров. Значит, должны быть вкуснее всех других ворон.

Он вспомнил, что сегодня надо еще напилить и наколоть дров и что вряд ли сумеет вечером сходить в парк на каток, потому что сон уже сейчас казался ему очень приятным и радостным, сейчас уже голова кружилась от усталости и перевозбуждения.

Скоро весна, скоро поедет он на охоту… Надо готовить патроны. Надо купить чехол, патронташ. Достать бы где-нибудь настоящей дроби! И черного пороха. Настоящего черного пороха, дым которого пахнет убитой вороной или, может быть, даже приятнее. Опять придется продавать обеденные талоны, скрывать это от матери и делать вид, что ему совсем не хочется есть, когда будут уплетать овсяный суп его братья-иждивенцы.

Зато впереди будет весна, будет охота, грохот выстрелов и пение дроздов на вечерней зорьке… Говорят, дрозды очень вкусные. Даже Аксаков их ел… Надо будет обязательно настрелять. Только вот где достать мелкой дроби? С рук, конечно, можно купить самодельной… Хоть и дорого, но придется…

Большая Калужская улица, которой теперь нет в Москве, Первая градская больница, где родились его дед и мать и он сам с братьями, двухэтажный домик, которого тоже нет и в помине. Три окошка на втором этаже по фасаду. Темно-зеленые листья лилий, оранжевые их цветы… Столетник… Их тоже давно уже нет.

Приятная привычка

Легко ли в наш век представить себе луг, обметанный туманом, бронзовый проблеск воды меж кустов, купола пятиглавой церкви, чернеющие в желтом небе, кряковых уток, тяжело несущих вытянутые тела над безмолвной речкой, и услышать пересвист их крыльев, упруго вьющийся в недвижимом воздухе? Увидеть темные купы деревьев на бугре, коричневые в закатно тлеющем небе, и светлую на отлогом склоне тропинку, разбежавшуюся рукавами в смутной зелени травы, ведущую вверх, где во тьме деревьев светятся два окна невидимого дома?

Легко ли с помощью воображения перенестись в патриархальную эту картину? Давайте же остановимся, замрем перед живой тропкой и, вдохнув воздух, пропахший цветущей пижмой, поздним этим цветком Подмосковья, который называют еще дикой рябинкой, потому что ярко-желтые его корзинки, собранные в плотный щиток, напоминают соплодия рябины; вглядимся в таинственный свет окон, похожих на две дыры, сквозь которые в их тьме виднеется зарево заката, и попытаемся представить себе с помощью все того же воображения этот дом-невидимку и живущих в нем людей…

Смею уверить вас, что сделать это довольно просто, потому что картинка, которую я кое-как изобразил, не моя фантазия и не в прошлом веке, не на краю земли, а всего лишь в тридцати километрах от Москвы протекает речка, нарисованная мною, а церковь без крестов давно превращена в промышленный склад, и на красном кирпиче рельефного ее фасада белыми буквами выведено: «Не курить». Утки же, летящие на вечерней заре, — настоящие кряквы, которые теперь охотнее гнездятся в самой Москве, где их не тревожат люди, и которые так хорошо приспособились к жизни рядом с человеком, так хорошо знают закрытые для охоты территории Подмосковья, что безбоязненно выводят птенцов и поднимают их в середине лета на крыло в самых что ни на есть дачных местах, забросив излюбленные свои угодья, где когда-то гнездились гордые их предки.

Впрочем, все это вы знаете и без меня, потому что кто же из вас не видел заката над речкой, затуманенных кустов на лугу, похожих на копны сена! Все, конечно, видели и если не останавливались в изумлении, то это лишь потому, что заняты были самими собою или детьми, а может быть, так устали за день, что вам уже не до красот было, а лишь бы поскорее добраться до станции, сесть на переполненный воскресный электропоезд, а потом на метро или троллейбус, подняться на свой этаж, отпереть темную квартиру, включить свет, зажечь газ, согреть чайник и напиться чаю перед сном, который уже так сморил вас к тому времени, что большего наслаждения, чем лечь в прохладную постель и утонуть в мягкой подушке, вам уже трудно представить.