«Я читаюсь не слева направо, по-еврейски: справа налево». Поэтика Бориса Слуцкого - Марат Гринберг

/ и блестящее / бремя» [Слуцкий 1991b, 2: 454]. В стихотворении «Внезапное воспоминание», в котором проникновенно описан еврейский народный танец, увиденный им в детстве (возможно, на свадьбе), он – едва ли не в набоковском духе – сравнивает память с кирпичом и с лучом прожектора, внезапно ударившим в лицо[179]. В то же время знание о воспоминании укоренено в самом его существе:

А я – мне нет и десяти,

стою и не могу уйти:

наверно, понял,

что полувека не пройдет

и это вновь ко мне придет.

И вот – я вспомнил

[Слуцкий 1991b, 3: 312].

Ступор наступает, когда поэт впадает в состояние амнезии и слово «яблоко», которое он вспоминает на древнем языке, не приносит исцеления. Проблема заключается в том, что яблоко служит триггером для воспоминания – это объяснено в стихотворении «И дяди и тети»:

Яблоко выдала в долг мне судьба,

чтоб описал, не забыв ни черта,

дядю, похожего на попа,

с дядей, похожего на кота

[Слуцкий 1991b, 3: 254].

Трудно понять, почему и каким образом Аннинский усматривает в этих изобретательных строках «то ли судорогу смеха, то ли дьявольский пасьянс на тему: индивид и толпа», заряженный «самоиронией» поэта. В контексте поэтики Слуцкого строки эти не выглядят неожиданными, в них содержится основная заповедь его поэзии – долг хранить память – и они являются вместилищем его «жестокой свободы». Для Слуцкого поэтическое, экзегетическое воспоминание о деде – получение «послания в бутылке», «старой почты… доставленной наконец». Соответственно, в двух последних строках стихотворение обретает метапоэтический смысл, на котором и зиждется поэтическая конструкция Слуцкого: цепь поколений преобразуется в выполнение художественного обещания.

Слуцкий дает этому тексту название «Возвращение», что наводит на мысль об эволюционном характере его поэтики. Подобное впечатление, однако, обманчиво. Еврейство, как было показано выше – применительно к «Слепцам» и «Уриэлю Акосте», усиливается новым обретением зрения, которое озаряет «быстротечную сумятицу дней». Соответственно, «возвращение» нужно понимать как часть спирального цикла развития творческой позиции. Впрочем, Слуцкий углубляет и усложняет эту позицию, переписывая на свой лад историю о блудном сыне в стихотворении-эпониме. Оно заслуживает того, чтобы его процитировать полностью.

Блудный сын

Истощенный нуждой,

Истомленный трудом,

Блудный сын возвращается в отческий дом

И стучится в окно осторожно.

– Можно?

– Сын мой! Единственный! Можно!

Можно всё. Лобызай, если хочешь, отца,

Обгрызай духовитые кости тельца.

Как приятно, что ты возвратился!

Ты б остался, сынок, и смирился. —

Сын губу утирает густой бородой,

Поедает тельца,

Запивает водой,

Аж на лбу блещет капелька пота

От такой непривычной работы.

Вот он съел, сколько смог.

Вот он в спальню прошел,

Спит на чистой постели.

Ему – хорошо!

И встает.

И свой посох находит.

И, ни с кем не прощаясь, уходит

[Слуцкий 1991b, 1: 132].

Основываясь на этом тексте, Соловьев называет Слуцкого библейским поэтом. Он пишет: «Именно так – просто и высоко – описаны в Библии нравы, обычаи и история древних скотоводов»[180]. В Библии, как и в поэзии Слуцкого, «обыденный факт… звучит как исторический, семейный конфликт становится всемирной историей. Напряженный историзм – имманентное свойство поэтики и философии Слуцкого» [Соловьев 2007: 376]. Фаликов считает стихотворение прямым откликом на дело Пастернака, причем парадоксальным образом блудный сын – это сам Пастернак. Я скорее согласен с Соловьевым. Стихотворение, в котором он проницательно усматривает библейский контекст, коррелирует с нарративом Слуцкого об отце.

Поразительнее всего в этом стихотворении финал. Сын, получив от отца обильную пищу, уходит, не попрощавшись. В этом и состоит вся суть: уходит он молча, зная, что вынужден будет вернуться. В его уходе нет мессианского восторга, как у Багрицкого, или обреченных попыток притулиться к разваливающемуся родительскому дому, как у Бялика[181]. На деле он уходит потому, что место его слова – во внешнем мире: в пере-саживании, пере-воде. Уходит он со своим посохом, что немедленно вызывает в памяти фигуру Моисея, стоящую в центре «Я строю на песке, а тот песок…» и «Четвертой прозы» Мандельштама, где его земля обетованная, Армения, и шуба русского литературного наследия тоже сравниваются с судьбой Моисея: «Я бы взял с собой мужество в желтой соломенной корзине с целым ворохом пахнущего щелоком белья, а моя шуба висела бы на золотом гвозде. И я бы вышел на вокзале в Эривани с зимней шубой в одной руке и со стариковской палкой – моим еврейским посохом – в другой» [Мандельштам 2009–2011, 2: 351]. Примечательно, что в стихотворении «Стыдились своих же отцов…» [Слуцкий 1991b, 3: 294], в котором можно усмотреть аллюзии на отречение сыновей от отцов в сталинскую эпоху или на разрыв в цепочке еврейских поколений, Слуцкий постоянно придерживается третьего лица множественного числа, говоря о том, что «они» отказались от родных. Этих сыновей он называет «блудными» и «сукиными сынами». Ни «рухнувшие домики» отцов, ни наглость сыновей не связаны с «отчим домом» Слуцкого, с его блаженным, хотя и требовательным комфортом в этом пространстве, уход из которого требует обязательного возвращения.

Слуцкий не страдает эдиповым комплексом. Скорее, здесь вступает в силу талмудический принцип зехут авот, заслуги отцов, гарантирующий милость Бога всем поколениям евреев за деяния их предков[182]. В корпусе работ Слуцкого есть по крайней мере еще пять стихотворений, чья центральная тема – тема отца [Слуцкий 1991b, 1: 485; Слуцкий 1991b, 2: 405–406; Слуцкий 1991b, 3: 41, 42–43, 231]. Во всех них он предстает в облике классического украинского еврея, которому не чуждо бытовое и повседневное; в отличие от русских евреев из столицы, он не гоняется за последней модой [Колганова 1993: 221]. Он понимает сына, убеждает всех в истинности его поэзии, но с опаской относится к «стихоплетству» как способу заработка. Аннинский считает его тревоги по поводу того, что сыну слишком много платят за стихи, смешными, однако образ отца вовсе не так уж прост. В стихотворении «Складно!» Слуцкий пишет:

Но, прочитавши раза три-четыре

стихотворение,

                             он выходил из мглы

и в смысле, словно в собственной квартире,

шагал,

             прекрасно зная все углы.

<…>

он смысл стиха не выпивал – впивал.

Отец действительно