Бох и Шельма (сборник) - Борис Акунин

Шельма молчал, глядя на Степанию Карповну. Та вытерла слезы шелковым рукавом, и личико освежилось, будто на смену ночи вновь пришел рассвет. Глаза от плача стали только яснее и ярче. На покойника боярышня не оглядывалась. Бабочки долго печалиться не умеют.

Представил себе Яшка, что она будет с ним рядом каждый божий день, – и задохнулся. Вот оно, счастье, а вовсе не злато-серебро, не каменья драгоценные!

Однако тут же и про каменья вспомнил.

Город был уже вот он, до княжьего терема рукой подать. Там, под крыльцом, уезжая на войну, Шельма и спрятал свое сокровище. Ах, змея волшебная, заколдованная! Обернулась красавицей-боярышней. Но при этом и сама, будем надеяться, никуда не пропала.

– Согласен ты аль нет? – с беспокойством спросил Солотчин.

– А она-то что? Вдруг не захочет? Я собою не красавец, с князь-Глебом не сравнюсь.

– Ну, рядом с ним теперешним ты красавец хоть куда, – криво ухмыльнулся боярин, видя, что рыбка клюнула. – Я сейчас, Яшенька, я мигом.

Побежал к коляске, закричал вознице, чтоб придержал лошадей.

Шельма же тем временем спешился у высокого крыльца. Огляделся.

На площади было пусто. Все побежали встречать ратников. Тарусцам не до Яшки. Кто-то сейчас радуется, кто-то воет.

Однако ж осторожности ради еще немножко прошелся. Сделал вид, будто нечто обронил, опустился на корточки. Отодвинул доску, сунул руку…

Есть! Кожаный пояс был на месте, и в нем прощупывалась заветная цепь.

Распрямился, опоясался уже безо всякой опаски.

А здесь как раз и Солотчин окликнул. Его разговор с дочерью длился недолго.

Еще не отошедшее от радости сердце ёкнуло.

Отказала! Иначе и быть не могло…

Подходил к коляске – страшился столкнуться с негодующим, презрительным взглядом Степании Карповны. Да как он смел хоть на минуту подумать, что она с ним, червем, под венец пойдет…

Но боярышня смотрела не гневно, а испытующе, словно видела Шельму в первый раз.

Вздохнула:

– Некрасивый. Пятно какое-то на лбу. Ты хоть добрый?

– Не злой, – честно ответил Яшка.

– А меня любить будешь?

Он встрепенулся – вспомнил науку, как с бабами разговаривать. Степания Карповна тоже ведь баба, пускай и первая раскрасавица на всем белом свете.

– Как же тебя не любить? – воскликнул он. – Пылинки сдувать буду. Лепестками розовыми осыпать. Жить со мной станешь, как на облаке небесном. Что пожелаешь – то и сделаю. Луну для тебя с неба достану и звезды прихвачу…

– Некрасивый, а говоришь красиво. – Дева улыбнулась. – Мне нравится тебя слушать.

– А сколько я сказок знаю! – пуще того воодушевился Шельма. – И не только сказок. Я всюду бывал, всякое повидал. Каждый день тебе буду про чудеса рассказывать, про дальние страны, про волшебные приключения.

– И про рыбу-кит? И про мертвую царевну?

– Про что захочешь. Ты вот про пятно на моем лбу помянула. А это не пятно, это знак судьбы.

Он придвинулся, чтобы показать клеймо. Степания дотронулась пальчиком – у Яшки по коже пробежали огненные мурашки.

– Ой, змейка!

– То не змейка, а латинская буквица S, как наша буква «Слово». Начало твоего имени: Степания. Знак этот у меня на челе с рождения, потому что ты мне Богом сужена.

Лучистые глаза широко раскрылись.

– А пошто буквица латинская? Я ведь русская.

Яшка снисходительно молвил:

– Боярышня, а святцев не читала. Святая Стефания латынянка была. Не знала?

– Нет…

– Я тебе и про нее расскажу. Ты ведь в ее честь поименована.

По ясному челу девы вдруг пробежала тень, глаза вновь наполнились слезами. Яшка испугался: не так что сказал?

– Платье-то мое, венчальное, когда я его из горящего дома выносила, попортилось… Рукав правый почернел…

– Пойдешь за меня – другое пошьем, еще краше. Десять платьев хочешь? Иль двадцать?

Длинные ресницы качнулись, пали две хрустальные капельки – и сызнова просияла улыбка.

Карп Фокич больше ждать не стал. Вытащил из-за пазухи образок на снурке, воздел.

– Станьте предо мной, деточки! Благословлю на совет и любовь!

Осенял крестным знамением – сам прослезился.

А Шельма, ерзая на земле коленками, думал: я много былей и небылей знаю, но эта сказка всех чудесней. Не проснуться бы только.

– Поцелуйтесь, – велел боярин.

Коснулся Яшка своими грешными губами нежных уст Степании, вдохнул сладкий запах ее кожи – и чуть не лишился чувств. С такой жизнью и рая не нужно.

– Счастлива со мной будешь, Богом клянусь, – сказал он невесте.

Она кивнула.

Будущий тесть, поднимая Яшку под локоток, вдруг спохватился:

– Про Бога-то… За важной беседой совсем запамятовал, прости старика. Ждет тебя тут один человек. Третий день уже.

– Кто? – удивился Шельма. – Где?

– А в приезжем доме. – Боярин показал на большую избу, что стояла на другой стороне маленькой площади. – Знакомый твой. Нерусский, а уважительный. Тоже купец. Угощал нас со Степанушкой заморскими сластями. Звать его Бох, имя такое.

И стали у Шельмы ноги, будто не из костей-мяса, а из гнилого сена. Подогнулись.

Обернулся он на приезжий дом. А там окно нараспашку, и стоит у того окна хер Бох собственной тучной особой, улыбается, манит пухлым перстом. Из-за плеча у немчина торчит Габриэль, и этот-то не улыбается, а глядит, будто бомбасту навел – сейчас выпалит.

И потемнел вдруг белый свет, и стал серым, а потом черным. Это откуда ни возьмись налетела буря: засвистел ветер, из темной тучи, придавившей землю, хрустнуло громом, ослепило молнией. Полетели листья, сор, обломанные ветки. Столбом взвилась, завихрилась пыль и тут же пропала, смытая хлестким косым ливнем.

У боярина сдуло с головы шапку, у Степании лазоревый платок, и побежали они догонять пропажу; всхрапнули лошади, укатили коляску вместе с согнувшимся возницей; ускакал, бешено тряся гривой, Яшкин конь.

Шельма стоял под ураганом на опустевшей площади один-одинешенек, сирый и погибший, не двигался.

Но Бох шевельнул пальцем еще раз – плавно и даже не грозно, будто тянул за невидимую лесу, и поплелся Яшка на мановение. Бежать и не потщился. От судьбы кто сбежит? И как? Конь – и тот покинул несчастливца.

Как поднялся в дом, как вошел в горницу, не запомнил. И горницы не разглядел. Было там сумеречно, лишь серел прямоугольник слюдяного окна, уже прикрытого от бури.

Посреди темного покоя – стол, за столом – Бох, позади него, скрестив на груди руки, – Габриэль. Смотреть на них Яшка не решился. Просто встал пред судией, потупился.

Страшный Суд – вот он где, а не там, на поле мертвецов. Ибо Страшный Суд – это когда судят не кого-то другого, а одного только тебя. И нет ни исхода, ни надежды.

Бывший ферзь, скинутый с шаховой доски, не пробовал выкрутиться, не оправдывался, не молил о пощаде. Какие тут могут быть оправдания, какая пощада?

– Габриэль, возьми, – сказал купец.

Яшка зажмурился, съежился.

Тяжелые шаги. Грубая рука рванула с чрева кожаный пояс. Однако ни удара, ни какого иного насилия за тем не последовало, и Шельма, устав сдерживать дыхание, глотнул воздуха, открыл глаза.

Бох стоял у окна, любовался алмазной змеей, которая умильно извивалась в его руках.

– Недоумеваешь, как я тебя сызнова нашел? – спросил купец, покосившись на Яшку. – Очень просто. На свете вообще всё много проще, чем кажется. Габриэль видел, как ты выезжал из города с отрядом воинов. И кожаного пояса на тебе не было. Оно и правильно, ибо зачем брать сокровище на войну? Я понял, что змея спрятана где-то здесь и что ты за нею непременно вернешься. Вот ты и вернулся…

Теперь он смотрел прямо на Шельму. Глаза привыкли к полумраку, и Яшка прочел во взоре немчина не гнев, а одно лишь любопытство.

– Скажи, а что это старый мошенник фон Золотшин махал над тобой и дочерью иконкой, крестил воздух? Неужто сия редкостная красавица достанется тебе в жены?

– Теперь уж не достанется… – прошептал Яшка и всхлипнул – жалко стало несбывшегося счастья.

– Что ты бормочешь? Не слышу. Габриэль, побудь за дверью. Он при тебе от страха ни слова сказать не может.

– Неужто она согласилась? – живо спросил Бох, когда они остались вдвоем. – Я видел, как вы поцеловались, и она не отстранилась. Даже не выказала отвращения, что было бы естественно, если б отец выдавал ее замуж против воли.

– С-согласилась… – пролепетал Шельма.

– Значит, что-то в тебе усмотрела. – Купец удивленно покачал головой. – А говорят, чудес не бывает.

– Не бывает, – хмуро молвил Яшка. – Только подумаешь, что бывают, а потом видишь: нет, не бывают.

Наступила тишина. Ненастье, столь внезапно налетевшее на Тарусу, так же быстро и кончилось. Гром больше не гремел, мир прояснился.