Москва: место встречи (сборник) - Глуховский Дмитрий Алексеевич

На Хитровке жили и люди искусства, которые не входили ни в какие творческие группировки. Это, как правило, были художники театра и кино. Елена Ксенофонтовна Архангельская жила в доме на левой стороне Подколокольного переулка, что частично выходил на площадь, и работала во многих театрах, исповедовала «эмоциональный метод» работы над сценическим костюмом. Свой огромный творческий опыт она успешно передавала художникам по костюму на кафедре художественного моделирования костюма Московского текстильного института. Я в этом институте преподавал рисунок и живопись и случайно узнал, что она живет и творит рядом с нами.

Не могу себе представить, что стало бы с Гиляровским, узнай он, что через пятьдесят лет Хитровку заселят художники. Могу лишь отметить, что их подвижнические усилия были своеобразным духовным очищением этого ранее проблемного во всех смыслах места.

Для нас удобство жизни в этой части Москвы было связано и с тем, что в нескольких остановках езды на трамвае по Бульварному кольцу проживали родители моей жены – Иван Яковлевич и Виктория Михайловна Дергилёвы. Они занимали одну из комнат бывшей квартиры-мастерской Константина Коровина – последнее московское пристанище живописца по адресу Мясницкая, 48. До революции огромный дом принадлежал почетному гражданину Г. П. Немчинову и врачу П. П. Воронину, первый этаж сдавался под магазины, а в верхних были элитные квартиры. Константин Коровин занимал престижный бельэтаж с огромными окнами, выходившими на Мясницкую улицу. В 1889 году здесь у Коровина некоторое время жил Михаил Врубель. После отъезда Коровина за границу в 1920-е годы квартира, как и все помещения в доме, стала коммунальной, заселенной семьями «красных» командиров средней руки. В 1930-е годы командиров расстреляли, и их вдовы тихо доживали свой век за коллективными еженедельными хоровыми песнями, как у М. Булгакова в «Собачьем сердце». Иван Яковлевич переехал в эту квартиру по обмену, ничего не зная о ее прошлом. Я помогал ему в переезде и могу сказать, что те, кто жил тут после Коровина, были плохими хозяевами. В коридоре с высоченными потолками лампочки перегорели еще в 1920-е годы, и никто не взял на себя смелость залезть к потолку и их сменить! По углам коридора громоздились пузатые дореволюционные чемоданы, скорее всего, брошенные еще непоседливым мастером живописи, и жутких размеров платяные шкафы, заплетенные паутиной. В квартире от прежнего хозяина оставался и огромный стол с синими майоликовыми вставками, который потом, спустя годы, мы передали в музей Строгановского училища. Интерьер комнаты несколько раз изображала моя жена.

На офорте «Портрет отца» Иван Яковлевич Дергилёв изображен в помещении, где бывали Ф. И. Шаляпин, A. M. Васнецов, Л. О. Пастернак, С. А. Виноградов, а П. А. Тучков играл на гитаре. Любил поиграть на гитаре и Иван Яковлевич, их у него было несколько. Не знаю, помогли ли коровинские стены, но в них он пережил ренессанс своего творчества.

В восьмидесятые годы Иван Яковлевич окончательно перешел от экспериментов в фотооткрытке к стабильной работе над фотокомпозициями с фотографированием на пленку и последующей цветной печатью. Все это он делал сам и в ночное время. Ночью любили работать почти все мастера промышленной графики СССР и их нудное вхождение в дневные проблемы шло через бесконечные чаепития. Крепкий индийский чай, голландские краски и кисти и хороший приемник-коротковолновик для прослушивания музыкальных программ западных радиостанций были верными друзьями художников. Традиция «гонять чаи», распространенная в «самоварной России», не только не исчезла в советский период, но и приобрела свои оттенки. У творческой интеллигенции, успевавшей несмотря ни на что «делать искусство», чай приобрел и допинговый вариант.

В период жизни на Мясницкой Иван Яковлевич стал безоговорочным авторитетом в советской изобразительной открытке, а тиражи его произведений доходили до 50 миллионов экземпляров.

Из тех жильцов, с которыми мне удалось пообщаться, выделялась вдова военного, который участвовал в партизанском движении на знаменитом «Бронепоезде 14–69». Соседи звали ее «комиссарка» и очень не любили за то, что она ставила в углу своей комнаты, а иногда и в прихожей, блюдечко с молоком для тараканов. Она-то и рассказала о довоенном быте квартиры. Тараканов было много, население квартиры с этим смирилось и не покушалось на их бытие. Тараканов просто не замечали.

Как-то я в один из приездов с сыном к Ивану Яковлевичу, стоя в очереди в туалет, высказал свое недовольство одному из соседей. Он искренне удивился и сказал, что нужно просто подойти к таракану и, дунув на него, сказать: «Фу…»

В квартире были очень высокие потолки. Когда мы решили переклеить обои и я залез по огромной лестнице к потолку, смотреть вниз было страшновато. Но был и плюс. Когда размотали рулон самых дешевых обоев по 70 копеек за пятнадцать погонных метров, то их грубый орнамент удивительно «сел» на огромной площади стены! Я вдруг понял, что обойная промышленность страны продолжала упорно и «от души» работать на кубатуру жилья среднего класса старой России.

Из окон комнаты, выходившей на Мясницкую, улица просматривалась вплоть до метро «Кировская». По этому маршруту Иван Яковлевич раз в две недели ходил на художественный совет в ДИЭЗПО (Дирекцию по изданию и экспедированию знаков почтовой оплаты), находившуюся в одном из помещений Почтамта, а я бегал к трамваю при возвращении домой. Сын уходить обычно не желал, т. к. ему – дошкольнику – давали в руки фотоаппарат без пленки и он самозабвенно «фотографировал» виды из окна. На праздники на Мясницкой скапливались демонстранты с транспарантами, флагами и цветами.

Несмотря на шикарные в своей основе интерьеры и оригинальный состав обитателей, коммуналка оставалась коммуналкой со всеми вытекающими из этого последствиями. Достаточно интеллигентное население, а я повидал коммуналок достаточное количество, не могло уничтожить ощущение какой-то неприкаянности… Ярких конфликтов там не было, но не было и понимания. Несколько лампочек в туалете, ведущие к разным выключателям, говорили об этом. Старинная мебель, оставленная прежним хозяином, была растащена по комнатам. Стулья красного дерева и абрамцевские полки и столики, уже сильно поломанные, встречавшиеся во всей квартире, были дополнены кривоватыми изделиями советских мебельных производств. Скрашивало обстановку только множество текстильных покрывал и вышитых салфеточек. Лишь у «комиссарши» все было строго – железная панцирная кровать с потертыми хромированными шариками-вставками, сундук и два табурета. Она всегда была готова к новому переезду, но переезд затянулся на десятилетия.

Долго находиться я там не мог и к вечеру спешил в родной Петропавловский. Переулки вокруг Солянки казались после шумной Мясницкой спокойной деревней. К себе я ехал мимо «Чистых прудов» с прилепившимся к ним ресторанчиком «Ландыш», где на большой веранде с видом на пруды собирались после удачно проведенного худсовета мастера открытки и марки. Они получали за свою работу не такие плохие деньги и могли это себе позволить. Сидели там до полного закрытия. Разговоров об искусстве «открыточники» и «марочники» почти не вели, т. к. попадали в ресторан после нескольких суток неусыпной работы. Просто отдыхали.

Далее трамвай пересекал Покровку с известным всем москвичам богато декорированным «домом-комодом» (дом Апраксина-Трубецких). Проезжал мимо Милютинского сада на Покровском бульваре и быстро приближался к дому с огромными бетонными скульптурами рабочего с отбойным молотком и колхозницы со снопом пшеницы и ружьем над центральным проездом во внутренний двор. Народ называл его генеральским домом. Дом был построен по проекту русского архитектора И. А. Голосова в формах постконструктивистической стилистики. Голосов был мастером крупной архитектурной формы, и дом на Яузском бульваре действовал как-то угнетающе. Построенный в 1934–1941 годах, он никак не подходил к древним постройкам, окружавшим Хитровку.

У этого дома я выходил из трамвая и уже в полной темноте, т. к. фонарей ниже по переулку не было, с опаской полубежал по уходящей вниз наклонной поверхности Хитровки.