Воспоминания - Андрей Фадеев

Это неумение или незнание, как обходиться с нашими крестьянами и говорить с ними, было обыкновеннейшим явлением у многих из наших высших сановников. Большая часть из них знали французский язык и саму Францию гораздо лучше, нежели Россию и свойства русского простого народа, который любит ясность и решительность обращаемой к нему речи. Каждое приказание и подтверждение чего-либо для них необходимого к исполнению, должно выражаться энергически и с твердостью, причем вовсе не следует увлекаться до криков, ругательств и даже побоев, в чем заключается, к сожалению, другая наша крайность. Излишняя же деликатность и нежничание не только ни к чему не ведут, но всегда перетолковываются превратно, вводят в заблуждение и часто вредят делу, потому что проявляют не силу, а слабость. Я знаю случаи, когда такие деликатные обхождения, обманывая людей, ожесточали их, а иногда доходили до истинного комизма. Например, был в Белоруссии генерал-губернатор, к которому как-то раз явились мужики из пожалованного ему арендного имения, с жалобою, что они умирают с голоду от неурожая и тяжелой барщины; а он уговаривал их самым нежным тоном и пространной диалектикой, чтобы они вооружились терпением и, приказав им дать по рюмке французского вина, отпустил их с тем домой. Мужики диалектики не поняли, а тоном ее обнадежились, потом разочаровались и еще более обозлились. Был также губернатор в Нижнем-Новгороде, который в досаде на ямщика, ехавшего тихо, не взирая на неоднократные его приказания ехать шибче. — обратился к нему наконец с умилительными словами: «друг мой! Ты до того доведешь меня своею грубостью, что я заболею!» Не знаю смягчился ли ямщик, но трудно придумать что нибудь бестактнее этой забавной выходки.

Граф Киселев пробыл в Саратове около недели, и я его проводил по Заволожью чрез места новых поселений до границы Оренбургской губернии. На первом обеде, в колонии Екатериненштате, он выказал вновь свою подозрительность, простиравшуюся до причудливости. Перед выездом из Саратова, он мне сказал, чтобы на всем пути никаких угощений ему не приготовляли и на обедах, кроме супа, ничего не подавали, о чем я и предварил хозяев квартир, где предназначалось обедать или ночевать. В колонии встретил нас управлявший конторою колонистов Бутягин. Садясь за стол, граф тотчас же встревожился, заметив, что стол накрыт как бы не просто. При втором блюде он спросил меня: «pent être c'est le cuisinier de Boutiaguin qui a preparé le diner?» Я отвечал ему, что не знаю, но что о воле его сиятельства мною дано знать. Увидев третье блюдо он с неудовольствием сказал: «mais je suis persuadé que c’est le cuisiuier de Boutiaguin qui a fait le diner!» — и на эту тому уже ворчал целый день.

Первый ночлег мы имели на образцовой ферме, в палатках и киргизских кибитках, потому что устройство фермы только-что начиналось, и построек еще никаких не было, и здесь, кажется, не обошлось без подозрения графа, что Витте ворует. На другой день мы достигли, чрез новые поселения, границы Саратовской губернии, и я распрощался с графом. При расставании, я заметил некоторую холодность ко мне в графе, происшедшую, как я после узнал, от ябедничества сопровождавшего нас его ревизора Райского, поляка, нашептывавшего ему исподтишка, что будто переселенцы лишены хороших земель оттого, что лучшие отведены колонистам, тогда как отводы колонистам чинились по распоряжению его же комиссии и с его же утверждения таким образом, чтобы недостающие им земли, прирезывать из смежных пустопорожних земель, во избежание чересполосицы.

Проводив графа Киселева и возвратясь в Саратов, я продолжал мои обыкновенные занятия и разъезды. Осенью был на Эльтонском соляном озере и заезжал к киргизскому хану Джангиру. Узнал все положение и нужды Заволжского края и хотя был уверен, что не останусь на настоящем месте долгое время, но хотел очистить совесть мою для того, чтобы исполнить все то, что должен был сделать по обязанности моей.

Так прошел 1843 год. Результат моих занятий, как в этом, так и в предшествовавших и в последующих годах моего губернаторства, заключался в том, что во все это время я хлопотал много, но существенной пользы принес мало, утешаясь только тем, что это происходило по причинам от меня не зависевшим. Тем не менее, от этих бесплодных трудов здоровье мое заметно расстраивалось.

1844 год начался для меня замужеством старшей моей дочери Екатерины, вышедшей замуж за Юлия Федоровича Витте. Он тогда занимал должность управляющего хозяйственною фермою ведомства государственных имуществ, основанною в Заволжской стороне, в 80 верстах от Саратова, Новоузенского уезда. Бог благословил этот брак семейственным счастием. Ферма, основанная и управляемая Витте, сделалась при нем, но признанию опытных и беспристрастных людей, одним из лучших наших учреждений этого рода. Кажется, эти фермы теперь большею частью уничтожены, потому что некоторые из них оказались бесполезными и при том сопряженными с большими издержками; иные же, в том числе Саратовская, достигли вполне дели своего назначения, примером образцового, устроенного хозяйства, примененного к местности, и воспитанием значительного числа молодых государственных крестьян, учившихся садоводству и ведению всех отраслей правильно развитого практического хозяйства. Ферма эта впоследствии перешла в частные руки и заменена другой фермой, преобразованной из бывшего поселения «Мариевки», в ногорной стороне Саратовской губернии, в Аткарском уезде, — поселения, составленного из воспитанников воспитательного дома.

Множество мелочных забот и хлопот продолжали осаждать меня со всех сторон и отрывали от существенных моих обязанностей; особенно много у меня отнимали времени раскольнические дела и неудобоисполнимые по ним требования архиерея, преосвященного Иакова, который видел в них только одну сторону медали, то-есть, чтобы истребить раскол, quand méme. В этом отношении я мог с ним соглашаться только в редких случаях, разрешаемых законами и по точному смыслу указаний моего главного начальства. Таким образом, в январе месяце этого года, я успел, в угоду ему и сообразно желанию Перовского, обратить в единоверие самого упорного коновода рьяных раскольников, попа Прохора. Раскольники были уверены, что никакие муки и злострадания не заставят его отступиться от раскола; но вышло так, что он отступился даже без всяких мук, а только по одному положительному объявлению, что, в случае его упорства, он будет посажен в монастырь на исправление, а в случае обращения его в единоверие, будет сделан настоятелем единоверческой церкви в городе Волжске, с хорошим жалованием. Поп Прохор благодушно предпочел последнее первому. Таковых поборников древнего благочестия, весьма заботливых о своем временном благосостоянии, и между закоренелыми раскольниками теперь уже не мало.