Путешествие ко святым местам в 1830 году - Андрей Муравьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осматривая монастырь, с удивлением нашли портрет Мазепы, писанный масляными красками, с гербом его и латинской подписью. Меня поразило изображение сего гетмана в диком ущельи Палестины, но я напрасно старался узнать, по какому случаю оно там находится. Мне говорили, что Мазепа, обремененный проклятьем церкви, ходил в Царьград и Иерусалим просить разрешения от четырех патриархов, а в лавру Св. Саввы прислал портрет свой с богатыми дарами, прося отшельников молить за спасение души его. Но Мазепа не ходил так далеко; быть может, во время своей славы, ревностный к благолепию храмов, отправил он богатые вклады в лавру вместе с портретом из личных видов самолюбия. С неизъяснимым восторгом увидел я на стенах той же лавры печатные картины битв незабвенного 1812 года, утешающие русские сердца иноков даже и в тишине столь дикого уединения, и с умилением прочел вдохновенную молитву св. Димитрия Ростовского, повешенную на стене близ пальмы св. Саввы.
Между бесчисленными кельями Юдоли Плача, утратившими названия своих отшельников, известны только та, в которой долго обитал св. Савва с матерью, и три другие на противоположных друг другу утесах: Ксенофонта и детей его Аркадия и Иоанна. Оба сына, отплывшие вместе из Царьграда, были разнесены кораблекрушением по разным берегам Сирии; долго искал их безутешный отец, доколе случай нечаянно не возвратил их друг другу, уже облеченных в иноческий образ, и лавра через многие годы соединила в тихом своем пристанище разлученных житейской бурей. Но, посвятив себя Богу, они уже не сближались более в Юдоли Плача, и только на молитве, каждый стоя пред своей неприступной кельей, наслаждались издали взаимным лицезрением. Столь жестоко было отречение их от мира! часть мощей их и поныне хранится в лавре. В тех же ущельях знаменитый молчальник Иоанн посвятил себя глубокому безмолвию во избежание мирской суеты. Когда игумен лавры, пораженный святостью его жизни, хотел, чтобы его рукоположили священником, молчальник в ужасе бежал в Иерусалим и там с горькими слезами втайне покаялся патриарху, что он уже епископ и скрылся из родины своей Армении единственно для избежания архиерейства, которым обременил его народ. Тронутый смирением Иоанна, патриарх позволил ему по влечению сердца довершить подвиг безмолвия в вертепе.
Но всех ближе была для сердца по тем сладостным песням, какие часто его потрясают во святыне храмов, келья знаменитого певца духовного, Иоанна Дамаскина, который здесь посвятил Богу высокие думы свои. В башне Иустиниана показывают тесный приют его и над ним малый придел во имя Предтечи, устроенный самим Дамаскиным, где находилась и его могила, ныне упраздненная. Библиотека лавры, хранящаяся над церковью, поясняет, для чего избрал он предпочтительно башню сию жилищем, ибо со всем смирением христианина изобиловал он и всей мудростью мира.
Дамаск, уже подвластный сарацинам, был местом его рождения, около половины седьмого века. Отец его, как старшина народа христианского, был уважаем князьями неверных. Ходатайством своим он спас однажды от гибели пленного старца, который сокрушался на торжище, что никого не оставляет по себе духовным наследником. Признательный за избавление старец излил все свои глубокие знания в пламенную душу юного Иоанна и, усовершенствовав его в учении того века, пробудил в нем трогательный дар красноречия.
Много подвизался он, как вития церковный, за православие, один на Востоке защищая святые иконы, и много претерпел гонений в Дамаске от тамошнего эмира происками императора иконоборца Льва Изаврского. Когда же с течением лет более стал он чувствовать суету житейского, лавра Св. Саввы избрана была им для тихого приюта; но никто из иноков, пораженных христианской славой сего мужа, не дерзал взять его к себе на послушание. Один только старец, в покорность игумену, решился на сей трудный подвиг, и, зная страсть Иоанна к витийству духовному, первым искусом возложил на него запрещение писать свои возвышенные песни: смиренно повиновался ему именитый послушник. Желая еще более его уничижить, старец послал Иоанна продавать за высокую цену ничтожные кошницы в родственный ему Дамаск, и без малейшего прекословия пошел он скитаться по торжищам города, где каждый видевший его прежде во всем блеске мирского величия дивился страннику, который, однако, не прежде возвратился в лавру, как получив назначенную цену за кошницы.
Против одного лишь испытания не устояло чувствительное сердце Дамаскина. Некто из иноков, потеряв друга, с горькими слезами пришел просить его написать духовную песнь ему в утешение. Тщетно отговаривался Иоанн своим обетом; отчаянный инок не переставал молить его, доколе наконец проникнутый сам его горем, из сострадания написал он тот дивный канон, который и поныне читает над усопшими церковь: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданием твоим», и сию трогательную песнь: «Воистину все суета и тление; житие же сон и тень, и о напрасном смущает себя земнородный: когда весь мир приобретем и тогда во гроб вселимся, где вместе убогие и цари».
Скоро достигла весть о том до старца: разгневанный, он хотел изгнать непослушного из лавры; тщетно просил весь монастырь помилования благочестивому Иоанну, который сам желал себе тяжкого начала. Неумолимый старец, проникнутый святостью иноческого обета, полагая, что суетное самолюбие могло подвигнуть Иоанна к написанию надгробной песни, дал ему на выбор: или бежать из лавры, или идти очистить весь ее смрад. Но сколь велико было его удивление, когда встретил знаменитого певца с лопатой в руках, смиренно исполняющего сию тяжкую эпитимию. Тронутый до слез старец нежно обнял Иоанна и в сердечной радости воскликнул: «Сын мой! твое послушание окончилось; ты совершил свой подвиг. Отныне возьми десятиструнный псалтырь Давида и вслед за царем пророком излей нам твои высокие думы в трогательных песнях, ибо ты освятил их еще на дне души твоей смирением».
С тех пор разрешенный инок исключительно посвятил небу свое вдохновение и в остальные годы жизни написал торжественные каноны восточной церкви. Тогда составил он октоих, или собрание ирмосов на восемь разных голосов, прибавив к принятым уже в христианстве песням творения собственные, и таким образом учредил непременный порядок в пении церковном, которое до его времени изменялось по местам. Много ему помогал друг его Косма, епископ Констанции, которого убедил он оставить архиерейство для иноческой жизни. Но творения Дамаскина особенно от других отличаются силою вдохновения. Его гимны поражают своим величием и чужды той игры слов и прозаических оборотов, которыми изобилуют византийские писатели. Он не искал в уме напряженных выражений; легко истекали они из пылкого его сердца. Уединение не могло погасить в нем прежних сладких чувств, и в тишине монастырской облегчил он разбитое сердце свое прощальной молитвой, где так утешительно сливаются вера и любовь. Те только, из чьих объятий ранняя смерть исторгла близких душе их, одни те могут чувствовать всю цену сей погребальной песни и плачем дать отголосок постигшему их горе Иоанну.
«Какая житейская сладость бывает непричастна печали? Какая слава стоит на земле постоянно? все сие слабее тени, все обманчивее сна! – один лишь миг, и всему наследует смерть; но ты человеколюбец, Христе! во свете лица Твоего и в наслаждении Твоей красоты, упокой избранного Тобою».
«Плачу и рыдаю, когда помышляю о смерти и вижу во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразную, безславную, не имеющую вида. О чудо! какое таинство сбылося с нами? как предалися тлению, как сопряглися с смертию? – воистинну, по словам писания, велением Бога, подающего преставшемуся упокоение!».
«Приидите, братие, и благодаря Бога, дадим усопшему последнее целование; он оскудел от родства своего и течет ко гробу, не заботясь более о суетном и о многострастной плоти. Где ныне сродники и друзья? вот уже разлучаемся; помолимся же да упокоит его Господь».
«Какая разлука, о братие, какой плач, какое рыдание в настоящий час? приидите, целуйте недавно бывшего с нами. Он предается гробу, покрывается камнем, вселяется во мрак, погребается с мертвыми, разлучается со всеми сродниками и друзьями; помолимся же да упокоит его Господь».
«Ныне разрушается все лукавое житейское торжество суеты; душа исторглась из своей скинии; помрачилось брение, разбился сосуд, безгласен, безчувствен, мертв и недвижим. Вверяя его гробу, помолимся, да даст ему Господь успокоение вовеки».
«Что наша жизнь? – цвет и дым, роса утренняя. Приидите, внимательно посмотрим во гробы: где красота тела? где юность? где очи, где плотской образ? все как трава поблекло, исчезло: приидите со слезами припадем ко Христу».
«Великий плач и рыдание, великое стенание и болезнь при разлучении души! – тогда вся привременная жизнь для нее яд и погибель, тень непостоянная, сын заблуждения; безвременно мечтателен труд жития земного. Сего ради убежим далеко от греха мирского, да наследуем небесныя блага».