Отчий дом - Ян Винецкий

У ангаров беспомощно суетились летчики и мотористы. Кто-то бежал с огнетушителем. Миша Передков и Вачнадзе стояли с перекошенными страхом лицами, не дыша, глядели вверх.

Штабс-капитан Самойло схватился за голову и простонал:

— Господи! Второй покойник за неделю!..

«Ньюпор» с глубоким, невообразимо крутым креном, почти на месте, развернулся на сто восемьдесят градусов и (всем очевидцам показалось это чудом!) плавно приземлился, подламывая колесами тонкий ледок.

Все, кто был на аэродроме, бежали в эту минуту к аэроплану. Бензин разлился по льду и воде, окружая «Ньюпор» кольцом огня. Вачнадзе вырвал из рук солдата огнетушитель и побежал вслед за Передковым, кричавшим на бегу:

— Вылеза-ай! Скорее!

Петр Николаевич стал расстегивать привязной пояс, но никак не мог найти пряжку.

— Спокойно, Петр! — скомандовал он себе и, приглядевшись внимательней, нашел пряжку и отстегнул ее.

Нестеров увидал толпу бегущих к нему людей. У всех были бледные, испуганные лица. Он уперся руками в борта кабины, подтянулся и легко выпрыгнул из аэроплана…

Шипел огнетушитель, гася пламя. Десятки людей ощупывали Петра Николаевича, словно он был выходцем с того света, и взволнованно говорили, говорили…

— Сел без дров, без щепок, хоть и с огнем! — восхищенно сказал кто-то густым баритоном.

Миша Передков молча поцеловал своего друга и вдруг не выдержал, заморгал и, кусая губы, с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться.

Штабс-капитан Самойло растроганно повторял:

— Простите… простите меня! Я гадко, подло думал о вас… Из такого положения еще никто не выходил живым… Поверьте мне, старому «ньюпористу», — вы великий летчик, клянусь честью! Либо колдун…

Петр Николаевич отвечал, улыбаясь:

— Чего вы все всполошились? Это, вероятно, оттого, что вчера смотрели «Драму авиатора».

Вачнадзе мял его грязными и мокрыми от огнетушителя пальцами и шептал, глядя своими черными, с выражением твердого убеждения, глазами:

— Самойло прав. Может быть, никогда он не был так прав, как сегодня. Ты великий летчик, Петр! Говорю это тебе не для комплимента, а потому, что ты должен это знать!..

Когда улеглось волнение и уже было написано письмо Наденьке, в котором незаурядный случай с пожаром в воздухе излагался в полушутливом тоне, Петр Николаевич стал перебирать в памяти все детали последнего полета.

«Не окажись я в безвыходном положении, разве отважился б сделать разворот с креном почти в девяносто градусов? А между тем, именно это спасло мне жизнь…»

Рука быстро чертила аэроплан, летящий в крутом вираже. Да, он поступил вопреки правилам. Но никогда еще с такой ясностью, чем сейчас, не представали перед ним во всей своей неприглядности официальные правила и инструкции. Стоякин говорил, что они писаны кровью. Ну и что ж? Разбейся он вчера на «Ньюпоре» и его кровью записали бы новый пример гибельности глубоких виражей. А на самом-то деле совсем наоборот!

Черт возьми! Случай, подобно молнии, часто освещал ученым путь к открытиям, и не будь его, они долго еще бродили бы во мраке догадок. Вчерашний полет… Он тоже осветил путь к открытию. Петр Николаевич в Гатчине доказывал естественную необходимость полета с кренами, летал смелее своих инструкторов, но таких кренов, как вчерашний, еще никто не делал.

А он, Петр Нестеров, будет отныне летать с глубокими кренами всегда. И если летчики поймут, что именно в этом одна из основ безопасности полета, — он будет счастлив.

Петр Николаевич запечатал письмо. Хотелось обнять Наденьку и детей, увидать карие, лукаво мерцающие глаза жены, в которых не раз черпал он силы.

Неожиданно кольнула мысль, что не улыбнись ему вчера судьба, жена была бы уже вдовой, а Маргаритка и Петенька — сиротами. От этой мысли по спине пробежал холод и, прогоняя наваждение, Петр Николаевич сказал вслух:

— Не беспокойся, Дина! Твой Петрусь — двухвихровый!

Еще в первых классах кадетского корпуса Нестерова звали «двухвихровым». Как ни причесывался он, постоянно торчали у него на макушке два больших вихра, а это у кадетов считалось самой верной приметой счастья.

Когда играли в орлянку, Петя часто выигрывал и тем окончательно утвердился, как счастливый. Случалось, выпросит у него кадет гривенник «на счастье» и вечером приносит рубль:

«На, бери. Я выиграл два рубля, а это тебе за счастливую монетку!»

Петр Николаевич улыбнулся милому воспоминанию…

На аэродроме стояла обычная страда. В небе летали по кругу «Ньюпоры», у открытых, раздвижных дверей ангаров толпились солдаты, выкатывая под командой мотористов новые аэропланы.

Миша Передков и Вачнадзе летали на «Ньюпоре» и теперь делились с Нестеровым впечатлениями о первом полете.

— Это, брат, не «Фармашка», — возбужденно говорил Передков. — «Ньюпор» на посадке куда-а строже!

— А в воздухе того и гляди скользнет! — с плохо скрываемым страхом произнес Вачнадзе.

— Боишься? — спросил Петр Николаевич, глядя на Вачнадзе с тревожным любопытством.

— Да как тебе сказать… Опасаюсь.

— Тебе на земле опасаться надо, — очень серьезно проговорил Нестеров. Он намекал на недавний разговор с Самойло. Штабс-капитан, сильно навеселе, горько сетовал на свою судьбу:

— Понимаете, поручик, мало того, что я получил в приказе по школе строгий выговор за катастрофу Митина, теперь новая неприятность. Третьего дня дал я по морде одному солдату, — стервец забрался на крыло «Ньюпора», да стал ногой не на нервюру, а на полотно, ну и продавил, разумеется. Выплюнул он с кровью два передних зуба и в запальчивости сказал, правда, только я один слышал: «Насидитесь на гауптвахте, скотина вы этакая!» Я остолбенел. Оказалось, представьте, переодетый жандарм! Ротмистр, кажется, или того выше. Чует душа, придется садиться на гауптвахту. А почем я знал, что он жандарм? На лбу не написано!..

Петр Николаевич испугался за Вачнадзе, полагая, что жандармские сети раскинуты ни на кого другого, кроме него, и в тот же вечер передал ему об услышанном.

— Спасибо! — коротко поблагодарил тогда Вачнадзе, и Нестеров приметил, как помертвело его лицо.

Теперь Миша Передков, не зная в чем дело, спросил у Петра Николаевича:

— Это кого князю надо опасаться на земле?

Вачнадзе засмеялся и, потрепав рукой волосы Миши, ответил за Нестерова, шутейно акцентируя:

— Дэвочек, кацо, дэвочек. На земле нет ничего опасней для нашего брата.

— Смейся, паяц! — обиженно бросил Миша. А повторись такое, как вчера с Петром…

— В природе ничто не повторяется, — раздумчиво сказал Петр Николаевич. — Я попробовал рисовать закат. Каждый вечер раскрывал мольберт, набрасывал одну-две детали. И понимаешь ли, у меня ничего не получалось: закаты все были разные, и перенесенные вчера на холст детали сегодня уже не годились. Потом я понял, что нужно так рисовать закат, чтобы в нем гармонично улеглись наиболее яркие черты многих закатов.

— Позвольте узнать, достопочтенный пан профессор, лекция по живописи тут к чему? — спросил Миша с неожиданной колкостью.

— А к тому, ясновельможный пан Бестолковица, что нам нужно вобрать горький опыт многих аварий и быть готовыми применить его при новой, не похожей на прежние. Я выработал специальную программу, которую сейчас покажу в воздухе.

— Не собираешься ли ты сделать свою мертвую петлю? — уже всерьез испугался Миша.

— К петле я еще не готов, — вздохнул Петр Николаевич. — Впрочем, и она не за горами.

На велосипеде подкатил штабс-капитан Самойло. У него было такое радостно-потрясенное лицо, будто он выиграл по лотерее сто тысяч.

— Господа! В высшей степени приятная новость: получен приказ — вы назначаетесь в Киев, в третью авиароту.

— Кто? Все? — спросили Нестеров, Передков и Вачнадзе одновременно.

— Все!

Друзья несколько мгновений молчали, не веря своему счастью.

Быть вместе стало потребностью души, и каждый из них последнее время жил в грустном предчувствии расставанья.

— Все, — уже грустней добавил Самойло. — И еще один…

— Кто? — спросил Вачнадзе.

— Штабс-капитан Самойло или «Царица Тамара», как вы изволите меня за глаза называть.

Друзья стали обнимать своего инструктора. Пусть много в нем смешных и даже нелепых качеств, все-таки он кое-чему их научил. Во всяком случае, каждый думал: уж если этот смешной и не всегда трезвый человечек летает на «Ньюпоре» и даже учит других, — так неужели я не сумею летать не хуже?

Небо было плотно обложено серыми зимними облаками. Только в юго-восточном углу, сквозь тонкий ледок облачности пробивалось неяркое солнце и вокруг него, казалось, все больше подтаивало, открывая синеватую глубину проруби…

«Туда и полечу!» — решил Петр Николаевич, сощурясь на солнце и забираясь в кабину аэроплана.