Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии - Герман Юриевич Каптен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да и само католичество переживало Великий Раскол, шла серьезная вражда пап, антипап и т.н. Соборного движения. Достаточно сильны были позиции и религиозных движений, представлявших порой (например, гуситы) значимую военную силу. В то же время дух христианского универсализма еще не угас, многие люди воспринимали эту ситуацию как в высшей степени ненормальную.
Поэтому идея Крестового похода против османов рассматривалась не только как чисто военная акция против угрозы с востока, но и возможность вновь соединить и примирить враждующих христианских властителей. Равно как и Первый Крестовый поход стал поводом к примирению части западных христиан и уменьшению их взаимной вражды.
Византийцы не могли игнорировать эти тенденции, поэтому их отношение к движению крестоносцев заметно поменялось по сравнению с XI-XIII веками. С одной стороны, они понимали, что общий поход Запада против турок является едва ли не единственным шансом на выживание. С другой, ромеи никогда не отличались исторической забывчивостью и прекрасно помнили, сколько зла принесли Константинополю «западные собратья».
Не говоря о событиях 1204 года, даже вполне успешно завершившийся Первый поход был омрачен не самыми лучшими моментами взаимоотношений с католическим миром. Никто не мог дать гарантий, что даже триумфальная победа над османами не обернется для греков потерей и без того немногих оставшихся территорий.
Это дает возможность Н.Г. Пашкину утверждать: «Возможно, поэтому уровень реальных запросов, с которыми византийские дипломаты отправлялись на Запад, может показаться более чем скромным. Если речь шла об оказании конкретной помощи, то под этим подразумевались, как правило, либо финансовые пожертвования, что хорошо видно на примере отношений с Арагоном, либо очень ограниченное военное содействие, что демонстрируют отношения с Венецией, которой неоднократно предлагалось участие в совместных операциях, имевших весьма узкое и конкретное назначение. Это был едва ли не предел того, что византийский император рассчитывал реально получить от Запада, хотя настоящие потребности Византийского государства были несоизмеримо шире»[384].
С подобным мнением можно спорить, однако бесспорно, что вопрос общехристианских действий против османов воспринимался в Константинополе как вопрос политики, но не догматики. Задача выживания собственного ромейского государства перед лицом воинственных иноверцев была и так в высшей степени законной и оправданной, не нуждаясь в какой-либо дополнительной сакрализации. Вопрос стоял скорее в том, на какие жертвы можно для этого пойти, а если же не получается сохранить все в равной степени, то что именно — государственность или чистота веры — имеет большую ценность.
Фактически речь шла о внутреннем византийском споре, во имя чего жертвовать всем второстепенным и что же именно понимать под «отечеством». Для одних настоящей родиной было национально-культурное наследие Эллады, выдающимся защитником которой был Георгий Гемист Плифон. Для других же — православная вера, которую стремились сохранить, даже больше самого государства, Марк Эфесский и Геннадий Схоларий.
Дополнительные сложности были и в иной области. В отличие от арабов VII-IX веков, все более укреплявшиеся на Балканах турки сумели сделать практически невозможное: соединить идею газавата, мотивируя своих единоверцев образами праведных воинов-гази с декларациями веротерпимости для христиан.
Хорошо известно, что султаны часто требовали участия в своих походах православных правителей Восточной Европы с их армиями (от такой сомнительной чести не смог уклониться даже Мануил II). Да и многие обыватели считали, что жить под властью турок при хотя бы каких-то гарантиях все же лучше гибели в составе дряхлеющей и изнемогающей от разных бедствий стране. Принятие же ислама манило многими выгодами.
В балканском и малоазийском регионе конца XIV — первой половины XV века на поле боя могли встретиться как союзники или противники турки-мусульмане, православные греки, сербы и болгары, недавно принявшие ислам жители Малой Азии или Балкан, католики Венгрии, наемные отряды итальянских городов, а также искатели приключений и легких денег со всей Европы. Такой пестрый конфессиональный состав враждующих армий делал весьма сомнительным апелляцию к идеям «христолюбивого воинства».
Кроме того, в отличие от ситуации VII-VIII веков в Византии раздавались голоса в поддержку турок и мирный диалог с ними. Дальновидные турецкие правители всячески поддерживали свой образ не только последователей Пророка, но и наследников римских цезарей, особенно этим прославился Мехмед II Фатих, любивший продемонстрировать себя знатоком античной старины и покровителем ученых.
Известны даже совершенно фантастические идеи о христианизации турок и принятии Крещения султанами. На наш взгляд, подобные концепции разделялись ничтожно малым количеством мыслителей, да и для них они были скорее попыткой найти хоть какой-то положительный итог в трагедии окончательной гибели их страны.
В любом случае многие рядовые граждане империи уже имели опыт спокойного сосуществования с иноверцами, и турецкое завоевание представлялось им уже в не столь темных тонах, чем ранее.
Пока же над византийской столицей развевался флаг с двуглавым орлом, последние императоры пытались в чрезвычайно стесненных условиях использовать дипломатию и остатки престижа некогда величественной империи. Помимо (и ради) поиска той или иной формы помощи от Запада они пытались выступить посредниками между враждующими европейскими правителями, например, пытаясь примирить Венецию с Генуей и Венгрией, что вполне отвечало традиционным представлениям о василевсе как гаранте мира, спокойствия и стабильности в ойкумене.
Примечательно, что такое представление находило и на Западе определенную поддержку, и влияние фигуры византийского императора на процесс примирения враждующих сторон церковного раскола на Западе было вполне заметным. Это неудивительно, поскольку, несмотря на его слабость как светского правителя, он продолжал представлять интересы большого числа православных Востока. Быть признанным значительной частью христианского мира, в том числе древними патриархатами, значило очень многое и для Папы, и для «соборного движения». Что и определило чрезвычайно высокий интерес к идее Унии на Западе.
Примечательно, что и здесь василевс выступал вполне в согласии с древней традицией, примиряя, подобно своим давним предшественникам, враждующих епископов (подобную политику в отношении Запада пытался проводить и император Сигизмунд I Люксембург). При всем осуждении современниками конкретных действий Иоанна VIII на Ферраро-Флорентийском соборе, никто из православных противников Унии не осудил сам факт участия императора в решении церковных дел западного христианства.
Что же касается самого учения о священной войне или отдельных ее элементов вроде правомочности сулить попадание в рай ее участникам, то этот вопрос даже не вспоминался в обсуждениях различий восточной и западной традиций (в отличие, например, от встречающихся в документах проблем бритья бороды для священнослужителей). Хотя греки и знали о специфике западного подхода, но, видимо, считали достаточным просто относиться к этому как к непринципиальному католическому суеверию. Правда,
