"Волкодав". Компиляция. Книги 1-6 (СИ) - Семёнова Мария Васильевна

Здесь старик Гартешкел опустился на колени и лбом коснулся земли.

– Спасибо тебе, дорога, за то, что уже который раз приводишь меня домой…

Волкодав невольно подумал о том, как однажды и сам, если судьба будет хоть сколько-то справедлива, увидит с холма свой родной дом. Сердце стукнуло невпопад. Он знал: это будет почти как в деревне виноградарей, превращённой в деревню мучеников, только ещё хуже. Тех мужчин и женщин он, по крайней мере, не знал живыми и не водил с ними дружбы, не говоря уже о родстве. Что важнее, горцы, надобно думать, уже теперь, засучив рукава, восстанавливают свои дома и свою жизнь. А его родовое селение было как бы дважды мертво, ведь в домах истреблённых успели поселиться чужие.

– Что за умница кот, притащивший к хозяйскому костру тяжёлого гуся, – сказала мать Кендарат. – Тут никак не меньше двух перестрелов![68]

…А в остальном деревня была самая обыкновенная. Серенькие саккаремские мазанки, в которых, по мнению венна, не зимовали как следует, а с грехом пополам коротали гнилые здешние зимы. Они тянулись вдоль единственной улицы, упиравшейся в храм. Только один домик стоял особняком – на внешнем берегу озера. К нему вела дорожка, отделявшаяся от большака. Странники стояли как раз на перепутье.

– Ты была права, сестра, – сказал Гартешкел. По загорелой коже от уголков глаз разбежались тёплые лучики.

Волкодав оглянулся на него, не сразу сообразив, что речь идёт вовсе не о коте, а старейшина продолжал:

– Ты глубоко видишь людей, и ты не ошиблась, сочтя, что я был бы рад привести сюда лишь старшего из твоих сыновей. Мы уже давно не чуждаемся сторонних людей, но праздник подношения на один день возвращает нас в скорбное прошлое. Ты поймёшь меня, если я скажу, что в этот день, единственный в целом году, мы не радуемся гостям.

Волкодав успел обратить внимание, что на улице совсем не было видно людей.

– Мои дети и внуки сейчас предаются посту и раздумьям о горестях нашей давней судьбы, – кивнул Гартешкел. – В полночь прозвучит колокол. Тогда твой сын начнёт свой путь к храму. Мы все будем молиться, чтобы пирог подношения возлёг на алтарь таким же бесскверным, каким вышел из печи. Если наши молитвы будут услышаны, с рассветом хозяйки соберут праздничный пир, и там, сестра, ты с младшим сыном вновь сможешь обнять своего старшего. Но до тех пор, уж ты прости нас, мы просим тебя обождать вот в этом домике у дороги. Мы выстроили его как раз для таких случаев, чтобы сторонние люди, уставшие ютиться в палатках, хотя бы насладились кровом и теплом очага. Там приготовлены дрова, рядом колодец с чистой водой…

– Не унижай себя извинениями, почтенный отец народа! – чуть не до слёз покраснел Иригойен. – Ты лишь следуешь обычаю, завещанному от предков. То, что ты так свято блюдёшь его, делает тебе честь!

Волкодав молча сунул руку за пазуху, где дремал не любивший сырости Мыш. Он знал, что в подобных случаях питомца следовало брать врасплох. Иначе не оберёшься хлопот, отдирая его от кожуха или выпутывая из волос. Оказавшись в руках у матери Кендарат, Мыш для начала схватил её зубами за палец.

У хищного летуна были сильные челюсти и очень немаленькие клыки, раза в полтора крупнее кошачьих. Однако он так и не пустил их в ход. Вместо того чтобы отворить жрице кровь, Мыш рванулся следом за Волкодавом и закричал. Это был жутковатый крик, полный бессильной ярости и отчаяния. Он звучал на удивление громко и долго, даже не верилось, что его испускало существо с голубя величиной. Кан-Кендарат видела, как одеревенела спина размеренно уходившего венна. Волкодав нёс свой мешок и вещи Гартешкела, в том числе драгоценный жбан с водой из Дымной Долины. Он не оглянулся.

– Глупенький, – сказал Иригойен и потянулся погладить Мыша. – Утром ты увидишь хозяина и снова сядешь ему на плечо!

Острые зубы клацнули в полувершке от его пальцев. Иригойен со вздохом впрягся в тележку и покатил её по дороге.

Халисунец ожидал, что в домике, которым пользовались хорошо если раз в год, будет холодно и сыровато, однако ошибся. Стоило шагнуть через порог, как в лицо пахнуло теплом. Внутри оказался даже не обычный открытый очаг, а целая печь с дымоходом, искусно проведённым под широким лежаком. На лежаке пестрели горкой лоскутные одеяла и стоял плетёный поднос: лепёшки, овечий сыр и кувшин напитка, пахнущего яблоками и корицей.

– Странно, – задумчиво проговорила мать Кендарат.

– Что странно, госпожа? – удивился Иригойен, выходивший задать сена ослику.

– Эту печку топили сухим камышом. А в деревне, если обоняние меня не обманывает, топят навозом.

– Здешние люди гостеприимны, – сказал Иригойен. – Ночь покаяния не даёт им пригласить нас к себе, но они хотят, чтобы у нас ни в чём не было недостатка. Смотри, мы сможем даже подтопить печь, если ночь выдастся холодной!

Солнце уже готовилось уйти за равнину, где вилась пройденная путниками дорога. Навстречу, суля непогоду, из-за горизонта вздымались рваные облака. Закат пылал всеми огнями, от ледяного малинового на подбрюшьях верховых туч до жаркого золота по краям облаков, словно бы раскалённых и оплавленных близостью солнца. В долине пока царило затишье, но тучи мяли и комкали бешеные ветры небесных высот, отчего они представали то кораблями, то колесницами. С севера на долину медленно и неотвратимо падала буря. Чего доброго, к рассвету забросает сухую траву снегом. Пусть на полдня, но всё же…

Видимо, как раз на такой случай жители деревни и снабдили гостей сухими пучками камышовых стеблей, связанных в подобие лёгких поленьев. Одно удовольствие кидать такие в горнило и чувствовать, как печное тепло гонит прочь стылое дыхание непогоды!

– Собаки, – сказала мать Кендарат. – Я оглохла или ты тоже не слышишь собак? Что за деревня, где никто не лает из-под ворот и дети не возятся со щенками?..

Она по-прежнему держала в руках Нелетучего Мыша. Тот больше не кричал, но всякий раз, стоило ей чуть утратить бдительность, делал рывок, пытаясь вывернуться и удрать.

– Может, этих людей некогда травили злыми псами и они до сих пор их не любят, – подумав, нашёл объяснение Иригойен. – Или настолько чтут потомков того добычливого кота, что не хотят чинить им обиду?

– Ну да, – проворчала мать Кендарат. – Только наняли нести свой пирог человека по имени Волкодав!

Она облюбовала подходящую стропилину – ею в отсутствие хорошего строевого леса служила неокорённая жердь, – и, вытянувшись повыше, насколько позволял рост, устроила на ней Мыша. Тот снова ощерил зубы и заскулил, но потом, делать нечего, завернулся в крылья и притих, повиснув вниз головой.

– А ведь он не первый раз мне его поручает, – негромко, словно думая вслух, проговорила жрица. – С чего бы вдруг такое?

Иригойен ещё раз вышел наружу – на случай ненастья закатить под навес тележку, где лежал свёрнутым их походный шатёр. Когда, возвращаясь, он снова открыл дверь, крылья Мыша развернулись. Зверёк мгновенным движением бросился, как показалось халисунцу, ему прямо в лицо. Разорванная перепонка, по обыкновению, подвела. Мыш закувыркался в воздухе, но неудавшийся полёт всё же вынес его за порог. Шлёпнувшись на холодную землю, он мигом перевернулся на лапки и, помогая себе сгибами крыльев, по-жабьи проворно заскакал прочь.

От пышного заката осталась лишь зловеще-алая полоска, рдевшая в тучах. Было уже темновато, так что Иригойен поспешил схватить беглеца. Мыш завизжал, снова щёлкнули зубы. Сын пекаря, в сердцах поминая Беззвёздную Бездну, затряс в воздухе располосованным пальцем. Стянув другой рукой с головы шапку, он накрыл Мыша, отнёс его, кричащего и трепыхающегося, назад в дом, чтобы водворить обратно на жердь.

Мать Кендарат, успев зачем-то распотрошить одно из сложенных у печки поленьев, внимательно рассматривала сухие стебли. Нюхала что-то, растирала на ладони и опять нюхала.

Иригойен вынул изо рта прокушенный палец и крепко сжал его, чтобы остановить кровь.