Любовь, смерть и роботы. Часть 1 - Тим Миллер

Лейтенант мгновение смотрит на меня, скрипя зубами. Затем он вглядывается в темноту позади меня, и страх, выходящий из его пор, становится сильнее.

— Куда ты идешь?

— Я собираюсь убить этого ублюдка.

В темноте, далеко за холмом, раздается протяжный вой, он похож на долгий и скорбный плач.

Лейтенант крепче сжимает карабин и тянется к рации.

— Иди, — говорит он. — И удачи. Только не подходи к моим парням слишком близко, пока ты по ту сторону и, ну, в "таком" виде. Если мы замечаем любое движение — мы стреляем.

— Целься в голову и веди очередь, — говорю я ему.

Я снова иду по следу на наблюдательный пост. Прежде чем переодеться, я становлюсь на колени перед Собески, касаюсь его лбом, прощаюсь. Вскоре Собески окажется в мешке для трупов, а затем и в цинковом гробу. Меня там не будет, — не будет, когда его станут закапывать в землю дома, в Пенсильвании.

Оборотень, убивший его, сорвал цепь с жетонами с его шеи, когда они дрались. Я обнаруживаю её в грязи по запаху, в шести футах в стороне. Я беру два армейских жетона и кладу их на колени Собески, чтобы облегчить опознание, когда его найдут. На этой цепочке есть еще одна бирка, пятисторонний медный жетон зарегистрированного ликантропа, которую все мы обязаны носить в гражданском мире, когда возвращаемся домой.

Я беру жетон и прикрепляю его к цепочке на своей шее, где он присоединяется к моему собственному жетону, будто так и надо.

У меня нет подходящих последних слов, поэтому я отдаю последний салют сержанту Джареду Собески, 300-я рота специального назначения (литера Л), и выхожу на улицу, чтобы переодеться. Затем я убегаю в темноту, чтобы выследить и найти его убийцу.

След пропадает примерно через пятнадцать миль. Я веду запах чужого вервольфа по пересеченной местности в течение получаса, прежде чем он кончается в холодных водах горного ручья на дне скалистого вади. Некоторое время я иду вдоль потока и проверяю подлесок на обоих берегах на предмет нового ольфакторного следа каждые несколько сотен метров, но запах полностью исчез. Я обыскиваю холмы и овраги, пока первые лучи утреннего солнца не окрашивают восточный горизонт в кровавые тона… Кроме меня здесь никого нет.

* * *

К тому времени, как я возвращаюсь к своей одежде, уже почти рассвело, и по всей горе разбросаны отряды сил быстрого реагирования. Я забираю свои вещи, одеваюсь и еду на базу с попутным "Хамви", совершенно измученный и изнывая от бессильной злобы.

Меня допрашивает длинная очередь из офицеров, — с каждым разом ранг дознавателя всё выше. Я повторяю один и тот же рассказ до тех пор, пока мы не начинаем надоедать друг другу. В конце концов, другой оборотень остается там, а Собески остается мертвым, он возвращается в Баграм в запечатанном мешке для трупов на полу "Блэкхока". Когда я возвращаюсь к контейнеру, который мы с ним делили, все его личное снаряжение исчезло, и место пахнет дезинфектантом.

Вечером ко мне в контейнер заходит капитан.

— Мы будем спускаться в деревню. Еженедельный пустой трёп со старейшинами, — говорит он. — Я хотел бы взять вас с собой, чтоб вы побыли на страже, так, на всякий случай.

Я встаю с койки и беру свое снаряжение. Через мгновение я вспоминаю Собески, мертвого, на посту, с наполовину расстегнутым жилетом, и оставляю броню рядом с койкой.

— Я хочу присутствовать на самой встрече, — говорю я капитану.

— Нет, ничего не поделаешь, — говорит он. — Если они выяснят, что я привел с собой ликантропа, они будут так обижены, что впредь даже никогда на нас не посмотрят. Я не хочу, чтобы Госдепартамент потом тыкал меня в это дерьмо.

— У них есть свой собственный ликантроп, и он бродит где-то снаружи, — говорю я. — Они должны знать, кто это. Спросите их прямо, и я почую, если они солгут.

Капитан несколько секунд обдумывает мою просьбу. Затем он поджимает губы и коротко кивает.

— Хорошо. Но вы будете в очках. И если они приведут с собой этого ублюдка, я хочу, чтобы вы сначала стреляли, а потом говорили мне. После вчерашней ночи я не буду рисковать.

Мы сидим на пыльном полу дома старосты. Здесь жарко и неудобно: двадцать человек в комнате, которая чуть больше моей гостиной там, дома. Я чувствую запах раздражения и напряжения вокруг себя, но едва слышу горячую дискуссию между капитаном и старейшинами деревни.

Сейчас я смотрю только на старика, сидящего в углу комнаты и бесстрастно потягивающего чай. Он не видит моих собственных глаз за линзами солнцезащитных очков, но я знаю, что он осознает мое внимание, потому что мы оба почувствовали присутствие друг друга, как только я вошел в комнату. Старик в углу — ликантроп из вчерашней ночи, тот, кто убил дюжину наших людей.

Я знаю, что он знает обо мне, осознает тот факт, что я в курсе, кто он. Он должен чувствовать мою природу так же ясно, как я чувствую его запах. Я также знаю, что его товарищи не в курсе. Их протесты против обвинений капитана искренни. Я не чувствую обмана или двуличия. Они не знают.

Я мог бы сдать его прямо сейчас — нашим солдатам, которые мгновенно застрелили бы его на месте, просто из страха, или его односельчанам, чтобы он умер гораздо медленнее и неприятнее. Для своих я — всего лишь уродец, шутка природы, беспокоящая диковинка, которой общество неохотно предоставило статус человека. Для этих же людей, в этой части мира, старик, потягивающий чай в углу, — абсолютная мерзость, ходячее и дышащее богохульство. Я хочу, чтобы он умер за то, что сделал, но не таким образом.

Я смотрю на старика на фоне оживленных дебатов в комнате, разделяющей нас. Он продолжает пить чай, избегая моего взгляда.

Затем, в самом конце встречи, старик поднимает взгляд, и на мгновение его глаза встречаются с моими. Они не желтые, как у всех ликантропов, которых я когда-либо знал. Вместо этого они молочные, как опалы.

Он кивает мне почти незаметно.

Я отвечаю легким кивком и отворачиваюсь.

Мы только что договорились, не обменявшись ни словом. Мы решим этот вопрос так, как это делается среди изгоев, своим способом.

— Удалось что-нибудь? — спрашивает капитан, когда мы снова выходим из дома на жаркую и пыльную улицу.

— Они этого урода не знают, — отвечаю я и обнаруживаю, что меня не беспокоит двойственность оговорки.

Вечером нахожу тихое место по периметру базы. Затем раздеваюсь и складываю