Табак - Димитр Димов

Помечтав о медведях, Лихтенфельд погрузился в мысли о своей собаке, потом о ружье, потом об одном погребке с отборными французскими винами, потом о болгарках и в последнюю очередь о своей работе. Печальный, но бесспорный факт: представитель рода Лихтенфельдов вынужден был работать. Это было вызвано целым рядом перемен в жизни страны, наступивших после первой мировой войны, а также серией приключений с киноактрисами, пережитых Лихтенфельдом на Ривьере. При этом на его долю выпала самая вульгарная, унизительная работа: он стал начальником экспортного и ревизионного бюро Германского папиросного концерна в Болгарии. Лихтенфельду пришлось принять этот ноет, во-первых, потому, что безденежье стало уже нестерпимым, и, во-вторых, потому, что, работая здесь, он хоть поневоле, а приобщался к труду миллионов немцев во славу рейха. Но какой тяжелой казалась ему эта работа!..

Только патриций, обращенный в рабство, способен был бы понять, какая смертельная скука овладевала Лихтенфельдом каждое утро при мысли о предстоящем трудовом фон Гайер изучал экономику Болгарии. Изучал медленно, методически, всесторонне, исчерпывающе, с чисто немецким терпением и упорством, с педантизмом и усердием ученого маньяка. Он напоминал счетную машину, а Лихтенфельд был просто клавишей этой машины. И именно потому, что он был только клавишей и ничем больше, фон Гайер непрерывно, безжалостно ударял по ней. Лихтенфельду казалось, что он с ума сойдет от этих ударов. Работа его заключалась в том, чтобы делать выборки из присылаемых торговыми атташе посольства все новых и новых статистических отчетов, все новых и новых докладов и копий докладов и составлять краткие изложения этих материалов. Прайбиш выполнял точно такую же работу, ijo без малейшего ропота.

Где-то стенные часы пробили восемь. Фон Гайер неумолимо требовал, чтобы работа начиналась в девять. Лихтенфельд лениво зевнул, выкурил сигарету, чтобы окончательно проснуться, потом сердито откинул ногой ненавистное одеяло и стал па пол.

Он был высок и худощав. Волосы у него были светлые, голова маленькая, лицо унылое и недовольное, а глаза всегда смотрели как-то обиженно. Он пошел в ванную и вернулся оттуда выбритым и посвежевшим, растерся одеколоном и надел чистое белье – белье он менял через день.

Немного погодя Лихтенфельд направился в столовую. На столе был сервирован завтрак: кофе, молоко, булочки, вареные яйца. Прайбиш, успевший уже, как всегда, прогуляться до деревни, сидел у печки и читал «Die Wochc».[34] Фон Гайер должен был сойти в столовую ровно в половине девятого, как обычно.

Лихтенфельд стал у окна, сунув руки в карманы. Утро сия. чо солнечным блеском и ледяной синевой. Равнина была покрыта чистым, девственно белым снегом, а над Софией нависло огромное плоское облако красноватого тумана и серого дыма. Над облаком, как золотые шлемы, сверкали купола собора Александра Невского. Далеко на горизонте тянулась бесконечная цепь снежных гор – медвежье царство. Равнодушно поглядев на все это, Лихтенфельд посмотрел вниз, во двор виллы. У водопроводной колонки, голый до пояса, растирался снегом фон Гайер.

– Сумасшедший! – промолвил Лихтенфельд. – Схватит воспаление легких, вот будет счастье для Германского папиросного концерна, да и для нас тоже!

– Ничего ему не сделается, – не без гордости возразил Прайбиш, подняв глаза от журнала.

Это был добродушный приземистый толстяк, выходец из крестьян. Он только что с удовольствием дочитал статью, в которой рассказывалось о том, что внуки кайзера соблаговолили вступить в ряды гитлеровской партии.

– Говорю вам, ему несдобровать! – сказал барон. – Такие сразу с ног валятся… Помните Зайфельда? Зайфельд тоже хорохорился, хорохорился, да и умер после гриппа от заражения крови… Что мы сегодня будем делать? – вдруг спросил он.

– Сегодня? – Прайбиш закрыл журнал. – Будем работать, как вчера.

– Но сегодня суббота! – многозначительно заявил Лихтенфельд. – Я буду отстаивать наше право на свободное время в конце недели. Надеюсь, вы меня поддержите – не будете хлопать глазами, как новобранец, когда я об этом заговорю.

– Вы заговорите об этом с ним? – с некоторым сомнением переспросил Прайбиш.

Он знал, что в присутствии фон Гайера смелость барона в последнюю минуту неизменно испарялась.

– Разумеется! – важно ответил Лихтенфельд. – Раз он обращается с нами как с обыкновенными чиновниками, мы заставим его соблюдать правила, регулирующие рабочее время.

Говоря это, Лихтенфельд имел в виду прежде всего самого себя. По его глубокому убеждению, служба здесь – его служба, во всяком случае, – должна была ограничиваться представительством, то есть быть почти дипломатической. А заниматься технической стороной вопроса – осмотром образцов, подсчетами и тому подобной нудной чепухой – это дело Прапбиша.

– Вы ошибаетесь, – возразил Прайбиш. – Мы его советники.

– Советники? – Не вынимая рук из карманов, барон обернулся и бросил сердитый взгляд на толстощекое лицо Прайбиша. – Самые обыкновенные секретари! Он сам все решает.

– Вовсе нет! – Эксперт надул толстые губы и неодобрительно покачал головой. Глубоко укоренившееся в нем чувство дисциплины было возмущено бесцеремонностью, с какой рассуждал барон, стараясь опорочить действия фон Гайера. – Если вы намекаете на Кршиванека, то решение зависит от нас троих.

– Послушайте, Прайбиш! – Лихтенфельд сел за стол. – Мне до смерти надоели споры о том, с кем нам работать, с кем – нет… Почему вам не нравится Кршиванек? Хитрые плебейские глазки Прайбиша удивленно уставились на барона.

– Потому что он не будет работать как следует… У него нет никаких политических связей. Он только-только создает организацию, да и практического опыта у него почти нет… Наконец, есть сведения, что прошлое у него сомнительное. Чего же вам еще?

– А другой?

– Другой – серьезный, солидный человек. И Тренделенбург его рекомендует.

– Но, судя по всему, он хитер, как лиса.

– А мы кто – дураки, что ли? Нас он не проведет и будет нам полезен.

– А письмо Бромберга?

– На первом место для нас – интересы Германии и концерна, а потом уже – родственников Бромберга.

– Вы правы! – Барон открыто признал, что у этого представителя третьего сословия логика безукоризненная. – Но «Никотиана» имеет связи с Польшей, Голландией, Америкой.

– Что же из этого?

– Он может пас надуть. Ведь здесь его ничто не связывает.

– А мы его потом приберем к рукам.

Лихтенфельд задумался. Пришла пора и ему доказать свою сообразительность.

– Я считаю, что мы могли бы сделать это уже сейчас.

– Как?

– Передав небольшую часть поставок Кршиванеку, чтобы держать «Никотиану» под ударом.

– Это умно, – заметил Прайбиш, немного подумав. – Скажите фон Гайеру.

– Нет! – возразил Лихтенфельд. – Скажите вы! Фон Гайер думает, что я боюсь Бромберга, а это глупо и раздражает меня. Представитель рода Лихтенфельдов никогда никого не боится. Я забочусь об интересах концерна, но не желаю, чтоб меня считали трусом… Мне до смерти надоели все эти объяснения и намеки.

Он внезапно оборвал свою речь. В коридоре послышались неровные шаги хромого.

В столовую вошел фон Гайер.

Окинув взглядом комнату, он сухо произнес гитлеровское приветствие и сел за стол. Смуглое лицо его раскраснелось от холода. Он был коренаст, атлетически сложен; рот у него был большой, глаза серые, как свинец. Его измятый рабочий костюм представлял резкий контраст с модным, изысканным костюмом барона. На лацкане пиджака была нашивка – ленточка Железного креста. От всего его существа веяло романтикой былых феодальных времен, бездушной твердостью пруссака и выдержкой трудолюбивого немца. Если в фон Гайере воплотился дух средневекового рыцаря-разбойника, то Лихтенфельд рядом с ним выглядел изнеженным придворным щеголем. Во время первой мировой войны фон Гайер был летчиком знаменитой эскадрильи Рихтгофена. Хромать он стал после того, как его сбили в воздушном бою.

Он вошел, и слуга тотчас принес из кухни молоко и кофе. В столовой наступило почтительное молчание. Прайбиш разрезал булочку и густо намазал ее маслом. Барок глотнул из своей чашки и сделал гримасу: молоко было с пенками.

Фон Гайер устремил па него своп ледяные глаза.

– Лихтенфельд, – начал он, – где вы были вчера вечером?

– В посольстве, – ответил тот. – Фрау Тренделенбург пригласила меня на бридж.

– С кем?

– С Хайльборном и Хаазе.

– А куда вы отправились потом?

– Потом? – Лихтенфельд поднял брови, словно стараясь вспомнить что-то несущественное. – Я был в одном баре.

– Кто вам разрешил?

– Мне? – обиженно спросил Лихтенфельд.

– Вам, конечно! – повысив голос, сурово проговорил бывший летчик. – Сколько раз надо повторять, что мы не должны выдавать свое присутствие здесь!