Брат Томас - Кунц Дин Рей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тебе не нравится Флосси? Это красивое имя.
— Это коровье имя, — заявила девочка.
— Да, я слышал, что коров называют Флосси.[37]
— И оно звучит, как та штуковина, которую используют при чистке зубов.[38]
— Пожалуй, ты права, хотя у меня такая ассоциация сразу не возникла. И какое ты предпочла бы имя?
— Рождество.
— Ты хочешь изменить свое имя на Рождество?
— Конечно. Все любят Рождество.
— Это точно.
— Ничего плохого не случается на Рождество. Следовательно, ничего плохого не может случиться и с тем, кого зовут Рождество, не так ли?
— Тогда давай начнем снова. Приятно с тобой познакомиться, Рождество Боденблатт.
— Я собираюсь поменять и ф-ф-фамилию.
— А на что ты хочешь поменять Боденблатт?
— На что угодно. Еще не решила. Фамилия должна подходить для работы с собаками.
— Ты хочешь стать ветеринаром, когда вырастешь?
Она кивнула.
— Может, и не получится. — Она указала на голову и добавила с ошеломляющей прямотой: — В тот день потеряла в автомобиле часть ума.
— По-моему, ты очень даже умненькая, — пролепетал я.
— Нет. Не тупая, но и недостаточно умная, чтобы стать ветеринаром. Если я сумею разработать мою руку и мою ногу и они станут л-лучше, я смогу работать с ветеринаром, знаете ли, помогать ему с собаками. Купать с-собак. Расчесывать им шерсть и все такое. Я смогу многое делать с собаками.
— Как я понимаю, ты любишь собак.
— Да, собак я люблю.
Флосси буквально светилась, когда говорила о собаках, и от радости глаза ее уже не казались такими ранимыми.
— У меня была собака, — продолжила она. — Хорошая собака.
Интуиция предупредила, что дальнейшие вопросы о ее собаке приведут нас в те места, куда идти не следует.
— Вы пришли, чтобы поговорить о собаках, мистер Томас?
— Нет, Рождество. Я пришел, чтобы попросить тебя об одолжении.
— Одолжении?
— И знаешь, самое смешное, что я забыл о каком. Сможешь подождать меня здесь, Рождество?
— Конечно. У меня есть книга о собаках.
Я поднялся, повернулся к сестре Анжеле:
— Сестра, можем мы поговорить?
Мать-настоятельница и я отошли в дальний конец комнаты, и русский, уверенный, что нам не хватит сил отогнать его, присоединился к нам.
— Мэм… — прошептал я, — что случилось с девочкой… что ей пришлось пережить?
— Мы ни с кем не обсуждаем прошлое наших детей, — и она многозначительно посмотрела на русского.
— У меня много недостатков, но я не сплетник, — попытался оправдаться Романович.
— И не библиотекарь.
— Мэм, есть шанс, что девочка поможет узнать мне то, за чем я сюда пришел… и спасти нас всех. Но я… боюсь.
— Чего, Одди?
— Того, что пришлось пережить девочке.
Сестра Анжела колебалась лишь несколько мгновений.
— Она жила с родителями, дедушкой и бабушкой. Как-то ночью пришел ее кузен. Девятнадцатилетний. Проблемный мальчик, да еще чем-то закинулся, или обкурился, или обкололся.
Я знал, что женщина она не наивная, но не хотел видеть, как сестра Анжела все это говорит. Закрыл глаза.
— Кузен застрелил их всех. Родителей, дедушку, бабушку. Потом какое-то время… насиловал девочку в задний проход. Ей было семь лет.
Да, мужеству этих монахинь оставалось только изумляться. Все в белом, они шли в грязь этого мира, доставали из грязи то, что еще можно было спасти, а потом отчищали как могли. С чистыми глазами вновь и вновь лезли в грязь этого мира, всегда с надеждой, что кого-то еще можно спасти, а если они и боялись, то никому не показывали своего страха.
— Когда наркотики выветрились, он понял, что его поймают, и поступил как последний трус. В гараже надел шланг на выхлопную трубу, чуть опустил стекло, чтобы вставить шланг в салон. И посадил девочку рядом. Не хотел оставлять ее только изнасилованной, но живой. Попытался взять ее с собой.
Что тут можно сказать? Нет предела человеческой мерзости.
— А потом он струсил, — продолжила сестра Анжела. — Оставил ее одну в машине, пошел в дом и позвонил девять-один-один. Сказал, что попытался покончить с собой и обжег себе легкие. Ему трудно дышать, и он нуждается в помощи. Потом сел и стал ждать «Скорую».
Я открыл глаза, чтобы обрести силу в ее глазах.
— Мэм, однажды прошлой ночью и однажды этим днем кто-то с Той стороны, кто-то, кого я знаю, пытался связаться со мной через Юстину. Я думаю, чтобы предупредить меня о том, что грядет.
— Я понимаю. Думаю, что понимаю. Нет, ладно. Да поможет мне Бог, я это принимаю. Продолжай.
— Я могу проделать один трюк с помощью монетки или медальона на цепочке или чего-то блестящего. Я научился ему у моего приятеля-фокусника. Я могу ввести девочку в легкий транс.
— С какой целью?
— Девочка, которая умерла, а потом ожила, возможно, мостик между этим миром и последующим. Расслабленная, в легком трансе, она может послужить голосом для личности на Той стороне, которая не смогла поговорить со мной через Юстину.
Лицо сестры Анжелы затуманилось.
— Но церковь не поощряет интерес к оккультизму. И насколько травматично будет все это для ребенка?
Я глубоко вдохнул и все выложил:
— Я не собираюсь это делать, сестра. Я просто хотел, чтобы вы поняли: сделав это, я, возможно, смог бы узнать, что грядет, поэтому, пожалуй, мне следовало пойти на такой шаг. Но я слишком слаб. Я испуган и слаб.
— Ты не слабак, Одди. Я в этом уверена, да ты и сам это знаешь.
— Нет, мэм. Здесь я вас подведу. Я не сумею с этим справиться… С Рождеством и всеми этими собаками в ее сердце. Я не справлюсь.
— Чего-то я здесь не понимаю, — сестра Анжела покачала головой. — Что мне неизвестно?
Я покачал головой. Не знал, как объяснить, что со мной происходит.
Взяв с кровати Полетт кожаное пальто с меховыми воротником и манжетами, Романович хрипло прошептал:
— Сестра, вы знаете, что мистер Томас потерял самого дорогого для него человека?
— Да, мистер Романович, знаю.
— В тот день мистер Томас спас много людей, но не смог спасти ее. Девушку с черными волосами и глазами и кожей такой же смуглой, как у этой девочки.
Такие параллели мог проводить только человек, который знал о моей потере гораздо больше, чем писали в прессе.
При этом глаза его оставались бесстрастными, на лице не отражались никакие эмоции.
— Ее звали Бронуэн Ллевеллин, но имя ей не нравилось. Она чувствовала, что «Бронуэн» звучит как «эльф». Она называла себя Сторми.
Он уже не просто удивлял меня. Превратился в человека-тайну.
— Кто вы?
— Она называла себя Сторми, как Флосси зовет себя Рождеством, — продолжал Романович. — Девочкой Сторми растлил ее приемный отец.
— Никто этого не знает, — запротестовал я.
— Знают немногие, мистер Томас. Лишь несколько социальных работников. Сторми не страдала ни физическими, ни умственными недостатками. Но вы сами видите, сестра Анжела, что мистер Томас видит во Флосси маленькую Сторми, и поэтому ему очень трудно подступиться к ней.
Очень трудно, да. Просто невозможно. Настолько трудно, что я даже не мог ничего сказать.
— Говорить с тем, кто потерян, через медиума, который напоминает ему потерю… это чересчур. Чересчур для любого. Он знает, что использование девочки в качестве канала для связи с потусторонним миром может травмировать ее, но говорит себе, что на эту травму можно пойти, если будут спасены жизни множества других детей. Однако он не может из-за того, как эта девочка выглядит и что с ней произошло. Она — невинная, какой была и Сторми, а он не будет использовать невинную.
— Сестра, — я заговорил, глядя на Рождество с ее книгами о собаках, — если я использую ее как мостик между мирами живых и мертвых… вдруг к ней вернется воспоминание о смерти, которую она забыла? Вдруг, когда я закончу разговор с ней, она останется стоять одной ногой в этом мире, а второй — в последующем, не сможет стать единым целым, не сможет обрести здесь покой? Ее однажды уже использовали, словно она — какая-то вещь, использовали и выбросили. Ее нельзя использовать снова, чем бы это ни оправдывалось. Никогда.