Ведьма на Иордане - Яков Шехтер

обижала внезапная холодность мужа. Ласковый и мягкий Праведник начал дичиться. Внезапные поцелуи и нежные прикосновения исчезли без следа. Да что поцелуи, он старательно избегал любых прикосновений, и Софьин ум начал формировать и отшлифовывать единственно правдоподобную причину внезапного охлаждения.

Не решаясь пока еще заговорить прямо, Софья прибегла к извечной женской хитрости, древней, как дым над домашним очагом.

— Деньги кончаются, — сказала она, демонстрируя для пущей убедительности несколько мелких купюр. Крупные она предусмотрительно запрятала в шкафу между наволочками, остро благоухавшими лавандовой страшилкой для моли. — Заканчивай отпуск и возвращайся на работу.

Праведник сначала удивился, но быстро понял свою ошибку. Вспыхнувший свет, переместив тени, выявил иной рельеф действительности лишь для него одного. Окружающие продолжали пребывать в оставленной им реальности и жить по старым законам, совершенно неподходящим Праведнику.

Словами противоречие не разрешалось, слова могли только разозлить Софью. Он достаточно долго прожил с ней бок о бок и поэтому, мгновенно представив реакцию на любой ответ, воспользовался мужской уловкой, замшелой, точно бока валуна сомнений у порога вечности.

— Давай поговорим об этом вечером, — предложил он, поспешно натягивая куртку. — Сейчас я очень спешу!

— Спеши, спеши, — предупредила Софья, вздымая вверх злосчастные купюры, — но на ужин не рассчитывай!

Уличный воздух, по-особенному пряный и острый после привычной затхлости домашних кухонных запахов, вскружил голову Праведнику. Будущее почудилось прямым, незамысловатым и четким.

«Указатели нашей дороги не обманывают», — припомнил он слова раввина и ускорил шаг.

Предчувствие не подвело. Раввин выслушал вопрос и тут же ответил:

— Нет ничего проще. Спросим Ребе, и делу конец. Как Ребе решит, так мы и поступим.

Он говорил «мы», и чувство общности захлестнуло Праведника. Ему впервые захотелось быть с кем-то вместе. Не по унылой жестокости жизненных коллизий, а по собственному, вольному выбору.

Ребе жил на другом конце света, но пространство мира, сократившегося до размеров клавиатуры компьютера, перестало быть помехой в общении. Раввин отстучал электронное письмо секретарю Ребе, получил подтверждение, что послание принято, и вернулся к занятиям.

— Ответ будет дня через два, — объяснил он Праведнику, раскрывая книгу. — Ведь Ребе ежедневно получает десятки записок со всех концов света.

Он не стал объяснять, откуда Ребе известно, как отвечать на эти записки. Праведник перевел взгляд на портрет, висевший в простенке, и успокоился. От лица пожилого еврея в черной шляпе исходила непонятная сила. Праведник попробовал подыскать иное определение для своих ощущений. Слово «сила» не совсем годилось; в нем слишком явно просматривались насилие и усилие, а человек на фотографии смотрел мягко и без натуги. Он ни к чему не взывал, никуда не вел и ничего не требовал. Ему было хорошо, и тому, кто совпадал с этим чувством, тоже становилось…

Нет, «хорошо» тоже не годилось. Праведник примерил несколько определений, нашел наиболее подходящее, но, испугавшись, отвел глаза и попробовал оттолкнуть его к краю сознания. От «благодати» несло свечами и ладаном, сонм окружающих спутников-ассоциаций не вязался с фотографией старого еврея в простенке. Но сколько Праведник ни думал, как ни шарил по закоулкам памяти, ничего более подходящего на ум не приходило.

В конце концов он решительно отставил в сторону беспомощное барахтанье с определениями и, повинуясь призывному взгляду раввина, открыл книгу, заложенную вырванным из дневника листком. На листке горестными эпитафиями по прошлой жизни синели даты несостоявшихся деловых встреч.

Праведник боялся вечернего разговора с женой и потому всячески оттягивал конец занятий. Сначала он долго приставал к раввину, выясняя мельчайшие подробности изучаемой темы. Потом четыре раза перечитал пройденный материал. Долго молился, уставив взгляд в стену, потом снова перечитывал, пересматривал уроки за неделю.

Вечерело. Узкий молочный клин между шторами потемнел, затем пожелтел, мутно преломляя свет уличных фонарей. Молящиеся разошлись, раввин работал в кабинете, отделенный от сумрака зала золотой полоской света, выбивающейся из-за неплотно прикрытой двери.

Праведник сидел в темноте, наслаждаясь тишиной и покоем. Мысли ни о чем маятниковыми дугами ниспадали в небытие, напоминая пожухлые листья дуба, опадающие в безветренный осенний день.

Вдруг дверь в кабинет распахнулась, и раввин возник на пороге, сжимая в руке листок бумаги.

— Ты здесь? — спросил он в темноту, точно зная, что Праведник не ушел.

— Да.

— Пришел факс от Ребе.

— Так быстро?

— Да, действительно быстро. Значит, вопрос по-настоящему важен.

Он протянул Праведнику сложенный листок. Тот подумал, что надо бы переждать, сбить волнение и, успокоившись, внимательно прочитать записку, но дрожащие от нетерпения пальцы сами собой развернули листок, и в отблеске света, падавшего из дверного проема, четко обозначились две короткие фразы: «С работой порвать немедленно. Продолжать уроки Учения».

Праведник протянул листок раввину. Тот поднес его к глазам, подержал несколько секунд и со вздохом опустил.

— Это не совет. Это приказ. Серьезные у тебя дела, парень.

Праведник не сел в троллейбус, а пошел пешком. Накрапывал, нашептывал дождик, кроссовки вышаркивали брызги из плохо различимых темно-шоколадных луж. Беспокойный ветерок приносил с близкой Невы ночную свежесть. Ответ Ребе не удивил Праведника. Он и сам знал, что поступить нужно именно таким образом. Ответ был нужен для Софьи.

Как человек скорее застенчивый, чем напористый, Праведник опасался предстоящего объяснения с Софьей. Оно казалось ему серьезным испытанием; зная взрывчатый характер жены, Праведник заранее воображал возможные повороты скандала. В том, что дело закончится криком и слезами, он не сомневался ни секунды. Сжимая зубы до свинцовой тяжести в челюстях, он еще и еще раз планировал начало разговора, подыскивал ответы на предполагаемые выпады. Шелест дождя то усиливался до громкости внятной речи, то стихал, сползая на едва слышный шепот.

Софья молча выслушала осторожные слова мужа и, против ожидания, не зашлась в негодующем вопле, а устало опустилась на кухонный табурет. Надиктованный перепуганным воображением вариант предполагаемого будущего, в котором муж, увлеченный блондинистой проходимкой с вертлявыми движениями плотно обтянутых прелестей, навсегда пропадал из обжитого пространства семьи, был несравненно хуже того, о котором ей было возвещено.

За прошедшую неделю Софья измучила себя бесконечным проворачиванием в голове сцены расставания, и когда муж в мокрой куртке и почерневших от грязи кроссовках с весьма решительным видом перешагнул порог дома, ее сердце оборвалось.

Остаться без заработка Софья не боялась. Она вообще ничего не боялась, будучи по натуре женщиной самостоятельной и упрямой. Однако за неделю болезненного планирования предстоящего одиночества Софья поняла, что любит мужа. Она привыкла к его постоянному присутствию, привыкла думать за и для двоих. Его скверные привычки и раздражающие черты характера под безжалостным прожектором расставания сникли до призрачной растворимости, а прежде заретушированные достоинства рельефно выпятились. Софья не хотела разлучаться с мужем, и когда он вместо