Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры - Роберт Вальзер

Прочитав полученную от адвоката копию материнского письма, Тоблер пришел в неописуемую ярость. Он бесновался как дикий зверь, выкрикивал по адресу матери несусветные проклятия, причем так, будто она была тут же рядом, и в конце концов опять рухнул без сил, сломленный и разбитый.

Случилось это в последний день старого года, в техническом бюро, где уже неоднократно происходили до неприличия разнузданные сцены. И Йозеф волей-неволей опять наблюдал всю эту унизительную беспомощность. Он бы с превеликим удовольствием сию же минуту удрал, и навсегда, но подумал, что «спешить пока незачем», и остался. Жалея Тоблера, он презирал его и одновременно боялся. Премерзкие ощущения, все три, и каждое столь же естественно, сколь и несправедливо. Но что, что именно побуждало его оставаться на службе у этого человека? Невыплаченное жалованье? Да, конечно. Только и кое-что еще, много более важное: он всем сердцем любил инженера. Чистота и искренность этого одного чувства позволяли забыть грязные пятна трех других. Как раз по милости этого одного чувства те, другие, и существовали почти с самого начала, день ото дня набирая яркости. Ведь с тем, что любишь, к чему питаешь привязанность и испытываешь влечение, — с тем больше всего и мучаешься, затеваешь ссоры, многое в нем тебе не по нраву, ибо слишком уж велика твоя тяга к нему.

Этот последний день уходящего года выдался на диво мягким. Зимняя природа как бы таяла, исходя тихими счастливыми слезами, — снег и лед бойкими теплыми ручьями бежали в озеро по откосам и холмам. Все шумело и курилось паром, будто в череду зимних дней ненароком замешался весенний денек. Столько солнца! Прямо как в мае! Двойственные чувства — и приятные, и больно ранящие — нынче особенно сильно разбушевались в груди помощника, а чудесная погода взбудоражила их еще больше, наполняя душу Йозефа успокоением и тревогой, так что по пути на почту ему казалось, словно он в последний раз шагает этой красивой дорогой, под этими славными, знакомыми деревьями, мимо всех этих живых и неживых предметов, которые одинаково радовали глаз зимою и летом.

Йозеф зашел к «Бахману и К°» спросить о Вирзихе — он не видел его уже дней десять и хотел предложить ему вместе встретить Новый год.

Вирзих? Его здесь давно уже нет. Было просто немыслимо держать на службе этого субъекта. Он же день- деньской ходил пьяный.

Йозеф извинился и вышел из лавки. «Возможно ли?» — думал он, медленно шагая к почте. В ящике лежала новогодняя открытка от его бывшей квартирной хозяйки г-жи Вайс: добрая женщина желала ему счастья и успехов. Он улыбнулся, запер ящик и отправился домой, на сей раз по проезжему тракту. Проходя мимо трактира «Роза», он бросил взгляд в окно и заметил Вирзиха, тот сидел за столом, с видом полнейшего отчаяния уронив голову на руку. Лицо у бедняги было бледное, как у мертвеца, одежда грязная, взгляд безжизненный.

Йозеф вошел в трактир и подсел к своему предшественнику. Говорили они мало. Беда не любит многословия. Помощник изрядно выпил, как бы для того чтобы душой и рассудком приблизиться к товарищу, ведь он чувствовал, что на трезвую голову здесь толку не добьешься. Время шло, и мало-помалу он выяснил, как получилось, что Вирзиха опять прогнали с хорошей должности.

— Ну, Вирзих, а теперь идемте, нам надо прогуляться, — сказал Йозеф немного погодя.

Они расплатились. Более крепкий и решительный взял неуверенного и безутешного под руку. День уже клонился к вечеру, и вот они двинулись в путь — сперва напрямик, а дальше вверх по склону горы, через приветливые лужайки. Какая мягкость вокруг! Если б с Йозефом была девочка, девушка или прекрасная дама, он бы с таким удовольствием поболтал с нею, перекинулся веселой шуткой! Глядишь, и поцеловался бы украдкой. К примеру, на лавочке в горной пещере. А как бы хорошо было поговорить, скажем, с братом либо с тем же Вирзихом, будь он солидный, многоопытный, добродушный, пожилой господин. И посмеялись бы, и побеседовали, серьезно, однако ж спокойно. Но стоило посмотреть на Вирзиха, и душа закипала злостью и гневом на земные обстоятельства и судьбы, ибо Вирзих являл собою отнюдь не приятное зрелище.

Йозеф вспомнил о Тоблерах, и у него слегка екнуло сердце. Как же это он без разрешения чуть ли не на полдня сбежал из дому, забросил дела! Он осыпал себя жестокими упреками.

И вместе с тем на душе у него было прямо-таки благостно. Вся природа вокруг словно бы молилась, ласково, восторженно, всеми своими неяркими, приглушенными красками. Зелень лугов смеялась из-под снега, а снег от солнца истаял и лежал белыми пятнышками и островками. Смеркалось, и теперь Йозефу даже в голову бы не пришло жалеть, что он отправился на прогулку именно с Вирзихом.

Наоборот! Он чувствовал, что поступил правильно. Этого горемыку нельзя было оставлять одного. И теперь облик пьяницы почему-то отлично вписывался в пейзаж и в вечерние сумерки. В домах уже вспыхивали огни, глаз уже не различал красок, только мягкие размытые очертания, а они с Вирзихом шагали домой, и странное дело — оба не сговариваясь повернули к дому Тоблера.

Самого Тоблера дома не оказалось. Хозяйка сидела в гостиной, без света, совсем одна; лампу она еще не зажигала, а Паулина и дети гуляли на улице. Г-жа Тоблер испугалась внезапного появления двух вечерних визитеров, но быстро взяла себя в руки, зажгла свет и спросила у Йозефа, почему он не приходил сегодня обедать. Тоблер очень на это рассердился, и она опасается новых неприятностей.

— Добрый вечер, Вирзих, — сказала она Йозефову спутнику, протягивая ему руку. — Как поживаете?

— Так… так себе! — пробормотал тот.

— Госпожа Тоблер, — перебил Йозеф, — вы не позволите моему товарищу переночевать сегодня у меня в башне? Как я понимаю, он толком не представляет себе, где ему ночевать — разве что внизу, в «Розе». Но я приложу все старания, чтобы не дать ему заночевать там. Вирзих только что вновь остался без места, по собственной вине, он сам знает. Жалованье свое он пропил. И если теперь утопится в озере, то совершит таким образом поступок, о котором люди обеспеченные не задумываясь пожмут плечами, но сам по себе ужасный и непоправимый. Он пьяница, и спасти его едва ли возможно, я говорю об этом здесь, вслух, чтобы вы, Вирзих, тоже слышали, ибо с такими натурами, как он, деликатничать нельзя, потому что твердости в них уже вовсе не осталось. Но сегодня погибать ему не обязательно, и что до меня, то я ничтоже сумняшеся ввожу его как лучшего моего друга и товарища в дом, где служу и обитаю. Теперь мы с ним ненадолго уйдем, потому что сегодня, под Новый год, глупо сидеть в четырех стенах и под сухую дохнуть от скуки. Наоборот, я намерен спокойно и благообразно до утра кутить с моим предшественником, ведь нынче так делают все, кто полагает, что им это по карману. Потом мы с Вирзихом вернемся сюда, и он здесь переночует, как бы господин Тоблер к этому ни отнесся — хорошо ли, плохо ли. Я хотел предупредить вас заранее, сударыня. Многое, что волновало меня все это время, теперь, когда я насмотрелся на беду моего товарища, не встречает отклика в моем сердце, я совершенно спокоен. У меня хватает духу глубоко, и беззаботно, и тепло посмотреть в глаза грядущей жизни. Я искренне доверяю своим малым силам, а это гораздо лучше, чем если б сил у меня было вагон, а способностей — полный амбар и я все ж таки не доверял им или о них не подозревал. Доброй ночи, госпожа Тоблер, спасибо вам, что вы были так добры выслушать меня!

Г-жа Тоблер пожелала обоим доброй ночи. В эту минуту с улицы вернулись дети.

— Вирзих! Вирзих пришел! — с неподдельной радостью, весело загалдели они.

Пришлось ему поздороваться с каждым за руку, и у всех, кто был при этом, возникло странное впечатление, будто Вирзих вновь становится членом семьи Тоблер, вернее, будто он, хоть и отсутствовал, но оставался неотъемлемой частицей этого дома, просто выходил в другую комнату, зачитался там непомерно сумасбродной книгой и отлучка его длилась только лишь час или два, — так преобразила и украсила его ребячья радость.

Тут и хозяйка, которая хотела было придать своему лицу суровое, холодное выражение, вновь оживилась и повеселела, а когда Йозеф с Вирзихом вышли в сад, сказала вдогонку обоим, чтобы они знали меру и не хватили через край со своими возлияниями. И переночевать здесь, в доме, Вирзих, конечно же, может, это само собой разумеется. Она замолвит мужу словечко, чтоб не было шума.

— Доброй ночи, госпожа Тоблер, до свидания, Дора, до свидания, Вальтер! — крикнул из темноты Йозеф.

Внизу в своем домишке напевал обходчик. Мягкий мужской голос был как-то очень под стать теплой, ласковой ночи. Песня звучала так ровно, так размеренно, что невольно думалось, будто она намерена звучать до конца старого года и влиться в новый.

Йозеф Марти и Вирзих медленно шагали по тракту в деревню.

Чем эти новогодние друзья-приятели занимались там ночью, какие злачные места посетили, сколько выпили, о чем толковали, — если все это подробно описывать, важное и существенное разом обернется пустяковым и незначительным. Говорили они о том, о чем обычно беседуют коллеги, и занимались тем, чем принято заниматься в новогоднюю ночь, — предавались неспешному, но тем более приятному и тем более сознательному пьянству. В одном из многочисленных бэренсвильских ресторанов они мельком видели Тоблера, который сидел там с друзьями и рассуждал, как ни странно, о религии. Йозеф слышал — насколько еще мог расслышать, — как его патрон выкрикнул, что-де воспитывает детей согласно заповедям религии, сам же он ни во что не верит: это проходит, когда становишься мужчиной. Обоих своих сотрудников, нынешнего и прежнего, инженер в пылу речи проигнорировал.