Севастополист - Георгий Панкратов

подошве. «Где они все это взяли в Севастополе?» – удивился я. Люди шли и давили подошвами листья. Но разве так было можно? Зачем?

– Посмотрите, – обращался я к незнакомцам. – Это было дерево. А теперь что?

Они пожимали плечами и уходили. По асфальту под моими ногами разливались темные лужи, и в них тоже стелился туман. И в них отражался я. Что же это такое, думал я в отчаянии, куда я попал? Не может мой Севастополь таким быть, Севастополь – это радость, это зеленый, дышащий теплом и светом город, дышащий радостью, жизнью самой, наконец.

Но жизнь как будто отмирала вокруг меня, а люди… Сильнее всего меня поражали люди. Они не замечали этого, словно так и должно быть: ты жив, ходишь по улицам, а вокруг тебя – мертвые деревья и мертвое небо над головой. Я повернулся и увидел длинный забор, из-за которого виднелся второй этаж дома. Черные зияющие дыры вместо окон пугали, крыша была разрушена: кажется, жильцы покинули его. Смотреть на бывший дом было больно и страшно, я отвел взгляд и увидел, как резко контрастировал с этим зрелищем сам забор. Он был раскрашен, словно картина, во все самые яркие цвета, и чего на нем только не было: зеленые ветви деревьев, море, лица красивых девушек, красные и розовые сердца, пушистые хвостатые коты, несколько солнц разных размеров – хотя все ведь знали, что солнце бывает только одно. А главное – птицы! Множество птиц, самых разных – они были настолько красивы, что даже пытаться передать такую красоту словами – глупо… Я медленно шел вдоль забора и не верил, что этих птиц нет, что они не настоящие, а плод чьей-то фантазии. В нашем городе не рисовали на заборах, а тем более не рисовали так.

У них были глаза, и они так смотрели, словно въедались в тебя, прогрызали сердце, заставляли его плакать – не от жалости и не от умиления, а от простого осознания, что есть такая красота, что она возможна, доступна, но никто не видит ее, не замечает, не понимает, что это и есть красота жизни. Так вот отчего отмирают листья, тревожно подумал я. Вот отчего сгущается пар, отчего чернота накрывает город.

– Это не Севастополь, – закричал я отчаянно. – Это не мой город Севастополь!

И в тот же миг, как будто реальность хотела вступить со мной в перепалку, а может, просто посмеяться надо мной, я увидел папу и маму. Они шли, молчаливые, уставшие, она держала его под руку, и, кажется, они совсем не видели меня, увлеченные своими мыслями. Я смотрел на них, и по щекам стекали тонкие ручьи, но это не были слезы. Просто с неба полилась вода; я вспомнил на мгновение, что до сих пор в душе. А значит – в Башне. Значит, нет ни этого забора, ни этих птиц, ни города, ни мамы с папой. Я не думал прежде о них: ну были они и были. Наши отношения бывали разными – примерно как у всех. Но я не думал о них как о паре. Как о любивших – любящих – друг друга людях.

Я не видел их такими. Хотя они были самыми обыкновенными. Они просто шли, и с картинки на заборе на них и на меня глядели эти птицы – невозможные, невообразимые. А потом они так же исчезли, как появились, и я долго стоял, тер глаза в надежде, что зрение обманывало меня, что помутнение пройдет и я вновь их увижу. Но возле забора был только я один.

Меня ощутимо трясло – и не только потому, что я был голым (чего никто, кроме меня, удивительным образом не замечал). Было по-настоящему холодно, и, когда я дышал, изо рта у меня шел пар. Холод сковывал движения, но я решил противиться ему и ускорить шаг. Кажется, я знал ближайший перекресток – он вывел меня на Широкоморку; точно, здесь все было родным: и спуск в метро, и троллейбус, и остановка. Все, кроме неба и мертвых листьев. Но когда неродное небо, неродные деревья – может ли быть родным город? И может ли быть он родным, если…

Я всматривался вдаль, силясь понять, что еще не так в этой странной реальности, и наконец воскликнул:

– Башня! – И прохожие шарахнулись в сторону. – Здесь нет Башни!

Я дошел до знакомой остановки – той, что пролетал, спеша скорей увидеть Инкера и Фе, и где, бывало, подбирал случайных людей, просто чтобы помочь; или где сам садился на троллейбус – было и такое. Я любил троллейбусы, любил кататься в них. Остановка была такой же, какой я запомнил ее: скамейка, навес и высокий столб. Но появилось и кое-что новое: к столбу выше человеческих голов крепился странный предмет. Это был белый круг, спрятанный под стекло и разделенный на равные доли одинаковыми черными полосками. От центра круга отходили две такие же полоски, различавшиеся лишь размером – длинная и короткая. Длинная двигалась, перемещаясь от одного деления к другому, а медленная как будто стояла на месте. Люди проходили, останавливались, поднимали глаза к странному кругу и ускоряли шаг. Красно-желтые листья гроздьями липли к стеклу, а затем продолжали полет. Или падение.

А затем все вокруг стало таким же белым, и холод усилился, а вместе с ним множилась в сердце печаль. Вместо мертвых листьев на голову посыпалось что-то маленькое, белое и острое. Оно кололо щеки, попадая на лицо, и, оказавшись на ладони, превращалось в воду. Вся дорога подо мною стала внезапно белой, усыпанная этими странными комьями, и я опять поднял взгляд и увидел, как бешено крутятся полоски в середине круга, а небо над головой стало беспросветно черным, лишь медленно двигались в сторону Точки сборки огромные серые облака. Я не мог видеть прежде, как облака движутся. Мой взгляд застыл, и я забыл о холоде, о Башне, о прекрасном душе. Обо всем.

Но так продолжалось лишь до того момента, как перед моим взором возник гигантский шар, устремившийся в небо. Он чинно покачивался и медленно набирал скорость, и где-то внутри него горел красный огонь. Я смотрел на огонь, и мне становилось теплее. А вскоре стало совсем тепло.

Вокруг меня шли маленькие люди. Они были закутаны в толстенные несуразные, немыслимые для Севастополя одежды и были похожи на луковицы или на маленькие мячики, смешно подпрыгивающие на земле. Их было так много, что я и не стал считать. Очарованный зрелищем, я просто стоял и смотрел, прикрыв срам, – но маленькие