Корсар. Наваждение - Петр Катериничев

– Что? – переспросил, не расслышав, Корсар. Но – снова не услышал ответа.

Ольга в это время смотрела прямо перед собой и тихонечко раскачивалась на месте, словно бы причитая:

– А ведь это я, я когда-то не удержала его от похода на гнусную и бессмысленную бойню, какую мужчины называют войной и считают почему-то совершенно достойным для себя занятием! В эгоизме своем не думая даже, скольких несчастных женщин они оставляют жить – без надежды и успокоения!

Господи, какие мы все идиотки… И какие вы все – дурни…

– Успокойся, Олёнушка. – Волин погладил девушку по голове. – Есть о чем грустить…

– Есть… Это – не Митя. Ты просто сумел разбудить его ближнюю генную память. Только и всего.

– Только и всего? – покачал головой Волин. – Нобелевский комитет сейчас бы рыдал, услышав историю атаки конных русских кавалергардов на батарею немцев в августе 1914 года от человека, родившегося почти три четверти века спустя!

– Ты в этом уверен?

– В чем?

– Ну не в Нобелевском же комитете и их рыданиях! У этих сухощавых господ давно все расписано… Я о том, что… Дмитрий Корсар… родился тогда и там, как указано в его метрике. Уверен, Волин?

– «Метрика». Сейчас и слово это не употребляют. Лет с полста.

– Ты по существу ответь, дядя Саша.

Волин свел губы, глаза приобрели едва заметный стальной блеск, потом он расслабился и ответил:

– Пока… сам не знаю, Оленька. Ни кто он в действительности. Ни откуда. И какая комбинация генов была в его «предыдущей жизни» первой, какая – ей предшествующей – не знаю.

– Индусы бы сразу догадались.

– И – ошиблись бы. К тому же – мы не индусы.

– Мы – неизвестно кто…

– Мы – волхвы… Те, кто первым узнал о рождении Младенца и поклонился Ему… Те, кто от века знают Господа нашего Иисуса Христа!

– Услышал бы тебя какой-нибудь дьячок…

– Кто посвящает в тайное знание дьячков? Каждому овощу – свое назначение и свое время – созреть…

– …И – упасть.

– Да. И – упасть.

– Только наше мы определяем сами.

– Ты же знаешь: это иллюзия.

– Но если бы люди узнали о такой тайне, они готовы были бы разорвать нас на части, чтобы…

– Так было всегда. Мы же научились с этим жить.

– Да. До смерти.

– Я рад, что ты это понимаешь. И я… все больше встревожен действиями братьев…

– Остался лишь один.

– То, что успел сделать другой, – уже не отменишь.

– Можно. Вместе с ним самим и его «адептами»…

Волин поморщился, бросил взгляд на Корсара:

– Спит?

– Как убитый.

– Нет.

– Что «нет», дядя Саша?

– Он должен жить столько, сколько будет нужно нам. Если Всевышний сам не прервет его жизнь. – Волин вздохнул, погладил девушку по голове: – Не употребляй «мертвых» слов. Ты же помнишь…

Ольга кивнула, произнесла речитативом:

– «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть».[43]

Корсар разлепил на мгновение веки и снова не узнал ни окружающее пространство, ни время. Словно их не было вовсе в этом сумрачном, похожем на старый, даже не дореволюционный – допетровский пакгаузе, и, хотя тогда назывался он наверняка иначе, – суть его оставалась прежней: убежать, уйти, укрыться от славы, похоти, власти, безумия и боли – века сего и мира сего.

Олёну он теперь видел отчего-то испанкой, закрывающей темной кружевной пелериной голову и часть лица, в алом наряде грандессы, нескромно украшенной дорогими каменьями – без числа и счета… Словно герцогиня Альба времен короля Альфонса Великого.

А вот Волин ни на герцога Альбу, ни на Великого инквизитора Торквемаду похож не был: теперь он был раздумчив и недвижим, как роденовский «Мыслитель» на «Вратах ада»; но был не гол и мускулист, а виделся Корсару укутанным в доминиканскую коричневую плащаницу с капюшоном; и лицо его, обрамленное короткой седой бородой, выражало теперь не раздумчивость даже и не уныние или печаль, а знание. Такое знание, с которым и умирать – страшно, и жить – невмоготу.

Глава 26

Событие от происшествия отделяет, как правило, всего лишь одно: точка зрения. То, что для человека пусть и неприятная, но «обыденка»: комар тяпнул, пришлось прихлопнуть, для комара – главное событие его жизни. И без того яркостью не блиставшей. Закончившейся маленьким глотком и звонким шлепком. Катастрофой, короче. Крушением планов, стремлений, идеалов… Такие дела. «И тигры у ног моих сели…»

Перед взором Корсара мелькали взрывным калейдоскопом – и не события или происшествия – осколки, обрывки, отзвуки и отголоски – мыслей, жизней, цветов и звуков, мелодий и стихов, надменных, бравурных и заупокойных речей, размеренных речитативов – говоров, заговоров, приговоров… Ничто не слишком… Ничто не… «Ничто не проходит бесследно. Ничто не теряется зря. На листьях пурпурово-бледных – сгоревшая светит заря…»[44]

Сгоревшая заря… Сгоревшая надежда… Сгоревшая и согревшая… И – плащ, белоснежный как…

…Белоснежный плащ Великого Мастера, казалось, покрывал собою землю. Алый, словно только что пролитая кровь, крест извивался по всему полю плаща; края креста были изломаны… Великий Мастер соскочил с коня, бросил поводья подбежавшему оруженосцу и стремительно поднялся по ступенькам замка.

Он шел через анфиладу громадных залов, увешанных доспехами, богато украшенных изысканными гобеленами франков и тяжелым оружием варваров, восточными кинжалами, инкрустированными кабошонами, с клинками, изукрашенными арабской вязью или индийской деванагари…

Империя Рыцарей Храма была невидима, могущественна и несметно богата. Всех сокровищ не могли вместить ни подвалы семидесяти замков, ни сокровищницы, скрытые в горах Арагона или пустынных плоскогорьях Кастилии… Империя тамплиеров казалась несокрушимой, но он, Великий Мастер, предчувствовал ее падение. Белоснежный плащ несся за стремительным рыцарем, словно вихрь поземки…

Он проходил зал за залом, воины храма замирали при его приближении и потом еще долго чувствовали властную силу, исходившую от этого невысокого, сухого человека… Его широкоскулое лицо выдавало славянское происхождение; высокий лоб, тонкий, с едва заметной горбинкой, нос указывали на родство с королевским домом величественных некогда Меровингов; тонко очерченные губы выдавали натуру от природы сластолюбивую и капризную, но сведены они были жестко: им управляли не страсти, а воля, несокрушимая воля. Опущенные книзу уголки рта говорили скорее не о презрении к роду человеческому, а о разочаровании и жизнью и людьми.

Притом глаза густого зеленого цвета сияли, словно подсвеченные изнутри… В расширенных зрачках будто плясали отсветы пожаров, зажженных и его предками, и его предшественниками на троне Великого Мастера, и его подданными; воспаленные губы, казалось, помнили изысканные ласки красивейших женщин Европы, Палестины, Сирии, испанских куртизанок и жриц любви распутного Крита, гибких юных гречанок и русоволосых красавиц Московии, диких горянок и стыдливых и распутных дочерей некогда непобедимых викингов…