Год Дракона - Вадим Давыдов

Ей ничего другого не оставалось, как наблюдать за его мимикой – и, судя по обозначившемуся на лице Майзеля драконьему оскалу, происходили какие-то не слишком веселые вещи. Елена направилась к дивану, где оставила портфельчик, вытащила свой «макинтош» и быстро просмотрела несколько новостных лент в Интернете, – в кабинете действовала радиорелейная локальная сеть, к которой Елене разрешили подключиться. Ничего заслуживающего внимания ей обнаружить не удалось, – Майзель, как всегда, все новости узнавал первым и регулировал их дальнейшее продвижение в медиа-контент. Во всяком случае, те новости, которые каким-то образом имели к нему касательство…

По донесшимся до нее звукам Елена поняла, что «глушилка» выключилась. Она закрыла крышку компьютера и посмотрела на Майзеля:

– Что-нибудь случилось?

– Случилось, – он взглянул на нее, и драконий оскал медленно превратился в грустную усмешку. – Ничего страшного, слава Богу. Очередной обдолбанный сопляк взорвался возле нашего посольства в Малайзии. Это они нас так оскорбляют и позорят… Идиотизм.

– Ну, отчего же. Очень даже по-самурайски, – смертельно оскорбить врага, вспоров себе живот на пороге его дома…

– Ну, если бы я хотел оскорбить их чувство святости, я бы, возможно, так и поступил. Но я ведь хочу совсем другого. Я просто хочу, чтобы люди были людьми… Нет, никогда я этого не пойму, – Майзель горько вздохнул. – Если бы он эту дурацкую бомбу попытался подложить. Или бросить. И при этом погиб. Это смерть в бою, достойная места в Валгалле. Но взорваться самому, чтобы развесить свои кишки на оконных решетках?! – он пожал плечами, покачал головой. – Что это за религиозные авторитеты, которые такое санкционируют? Это даже не религия. Это сатанизм какой-то, – мир так плох, что нужно уничтожить его и себя к бениной матери…

– Если вы вспомните, то христианство в эпоху своей юности тоже отнюдь не могло похвастаться вегетарианскими принципами…

– Да. Это было. Но теперь все стало иначе. Дикость ушла из нашего мира. Почти ушла… И я хочу, чтобы это состояние продолжалось не только, пока я жив. А вечно.

– Зачем?

– У моих друзей есть дети, пани Елена. И я их люблю… Ну, ладно, отставим пафос, – он подошел к окну, засунул руки в карманы, покачался с пяток на носки. – Его величество сам разберется с этим. Проклятые чучмеки…

– Что?!

– Что? – удивился Майзель.

– Вот уж не думала, что услышу от вас подобное, – у Елены брезгливо приподнялся уголок рта. – Вы же постоянно распинаетесь тут передо мной про торжество цивилизации. Или это кто-то другой?

– А вы разве не слышали, что я расист, сексист и лабильный тип, даже не подозревающий о таких вещах, как политическая корректность?

– Разумеется, слышала. Я даже имею счастье наблюдать это собственными глазами.

– Вот видите…

– При этом я полагала, что еврей-расист – это выдумка исламских идеологов, – продолжала Елена, не обратив внимания на его реплику. – Хотите сказать, что я ошибалась?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Что касается всех прочих, я не знаю. Но я – точно расист. Обязательно. При этом я делю всех на две расы – людей и чучмеков. И чучмеков я постараюсь убрать из моего мира, чтобы они не мешали людям жить.

– Интересно. И как же вы отличаете одних от других?

– Легко, дорогая. Люди – это те, кто, вне зависимости от формы носа, ушей и цвета кожи живут нормальной человеческой жизнью, учатся, работают, любят, рожают и воспитывают детей. А чучмеки – это те, кто мешает им это делать.

– А что, у чучмеков разве нет жен и детей?

– Есть. Только они, вместо того, чтобы любить их и заботится о них, обвязывают их «семтексом» и посылают взрываться в автобусах в Иерусалиме или в московском метро. И я сначала уничтожу их – всех, а потом пролью скупую мужскую слезу над их останками. Вот такой вот расизм в действии, дорогая.

– Вы не ответили на мой вопрос, пан Данек. Как вы будете отличать одних от других, пока эти другие еще не взорвались? Как будете отделять их друг от друга? «Мочить в сортире», паля по площадям, как делают это россиянские вояки? Я не думаю, что вы имеете готовое решение этой проблемы. Или я опять ошибаюсь?

– Не совсем. Готового решения нет. Но мы работаем над этим.

– Сообщите мне, когда закончите. Я просто умираю от любопытства. Только не рассказывайте мне, что вы цивилизованный человек. Потому что цивилизованные люди обсуждают проблемы на переговорах, а не размахивают дубиной при каждом удобном и неудобном случае…

– Дорогая, вы же практически только что оттуда, – Майзель укоризненно покачал головой. – Вы видели там цивилизованных людей?

– Представьте себе. И немало. Вы, вероятно, невнимательно читали мою книгу. Или прочитали только то, что хотели. То, что вам понравилось, что совпадает с вашими представлениями и мыслями. А то, что вам не понравилось, вы просто вынесли за скобки…

– Я все же отношусь к цивилизованным особям, хотя вы и готовы отказать мне в этом, пани Елена. Я не избиваю женщин и детей, как бы они меня не раздражали. Я не злоупотребляю алкоголем и табаком и не употребляю наркотиков и галлюциногенов. Я говорю о своих чувствах и проблемах. Я принимаю душ каждый вечер, а летом, бывает, и дважды. Я образован, я занят на работе значительную часть времени суток, я плачу налоги из своего жалованья и контролирую распределение общественных фондов через тайные справедливые выборы, ограниченные избирательным цензом. Я не просто ценю, но почитаю священными личную свободу, частную собственность и частную инициативу. Я сугубый индивидуалист и присоединяюсь к массовым акциям общественного протеста только в том случае, если происходит непосредственное и явное попрание вышеупомянутых ценностей в период или в случае, когда не могу осуществить свою волю посредством выборов…

– Замечательно. Считайте, что вы сорвали аплодисменты. А теперь наберите в грудь побольше воздуха, сосчитайте до десяти, только медленно, и признайтесь – самому себе, прежде всего, как я понимаю, – что этот портрет истязаемого чучмеками белого гетеросексуального образованного женатого европейца с двумя детьми и развитым гражданственно-правовым сознанием – это не ваш портрет… Это портрет кого-то другого…

– Дорогая, вы, как всегда, попадаете не в бровь, а в глаз. Есть, по крайней мере, два существенных отличия нарисованного мной портрета от меня самого. У меня нет семьи и нет правового сознания в общепринятом смысле этого слова.

– Да уж. Это я имела возможность заметить… Вы цивилизованны, пока вам это выгодно. А когда невыгодно или надоедает, из вас вылезает на Божий свет чудовище, сеющее ужас и смерть вокруг…

Он смотрел на нее с такой странной, мальчишеской улыбкой, что Елена смешалась и, замолчав, выжидательно уставилась на него. Майзель тихо проговорил:

– Вы удивительная женщина, пани Елена. Я сам до сих пор не понимаю, почему я выслушиваю от вас все эти выпады…

– Возможно, потому, что вам надоели те, кто слушает вас с открытым ртом, ловя каждое ваше слово, как истину в последней инстанции…

– Ну, это вряд ли. Я, помнится, говорил вам, что мои помощники и соратники вовсе не отличаются сервильностью. Да, я действительно, не задумываясь, меняю костюм на боевые доспехи, когда этого требуют обстоятельства. И считаю это вовсе не недостатком, а совершенно наоборот – достоинством. Достоинством, которым вы, истинно цивилизованные люди, не обладаете. Потому что плохо учили психологию и социологию. Вы проецируете свои жизненные установки и навыки в том числе и на чучмеков. И пытаетесь играть в шахматы с теми, кто лупит вас доской по голове. Я же нахожу подобное поведение не только глупым или опасным, но самоубийственным. И у вас не выйдет утащить меня с собой на дно, связав меня по рукам и ногам правилами поведения цивилизованного человека. Примите и прочее.

– Я не могу принять этого, пан Данек, – покачала головой Елена. – И, боюсь, что никогда не смогу… Там люди, понимаете? Такие же, как мы с вами, из костей и мяса, с красной кровью…

– Вы понимаете это. Чудесно. Проблема в том, что они никак не желают этого понять.

– Это просто дети…

– Это не просто дети. Это дети, нашедшие на помойке атомную бомбу, затащившие ее на крышу нашего дома и собирающиеся взорвать ее, потому что это убьет всех взрослых, и тогда наступит бесконечный праздник непослушания. И эти дети – вовсе не кудрявые ангелочки. Это злые, туповатые подростки из неблагополучных семей, уже попробовавшие наркотики, грязный секс в подвале безо всякого намека на нежность, без капли раздумья подрезавшие прохожих ради двадцатки на дозу, дети, в жизни которых авторитет и насилие суть тождества… Вам не удастся уговорить их образумиться, пани Елена. Они не станут вас слушать. Они станут, сопя, насиловать вас скопом, дня два, а потом, когда им это наскучит, примутся гасить о вашу кожу свои окурки и «косячки», радуясь при этом, как самые настоящие дети. А когда им наскучит и это, когда ваши стоны и хрипы перестанут их развлекать, они примутся пинать вас ногами и бить по голове обрезком водопроводной трубы, до тех пор, пока вы не перестанете дышать. Просто чтобы вы не мешали им устраивать их праздник. А я случайно оказался рядом, и у меня в кармане есть пистолет. И я умею им пользоваться. И воспользуюсь. Обязательно.