В мире фантастики и приключений. Тайна всех тайн - Лев Успенский

— Вы и не могли этого сделать. Никак не могли! — сказал Круглов.

— Почему?

— Да очень просто. Потому что до самого конца пребывания в вашем отряде Миронов никогда и не помышлял ни о какой «измене».

Кавычки отчетливо прозвучали в голосе полковника. Из этого можно было заключить, что он считает Миронова вообще не виновным ни в какой измене, что никакого предательства с его стороны никогда не было. Афонина удивила эта фраза. Измена, пусть случайная, минутная, но, безусловно, была. Даже, если Иванов не прав и Миронов намеренно стрелял мимо, жертвуя собой. В этом невозможно было сомневаться, а Круглов как будто не только сомневался, но был уверен в противном.

У капитана мелькнула мысль, что Миронов-Михайлов никогда и никого не расстреливал, что Иванов ошибся, приняв за него другого, похожего на Миронова человека. И что полковник Круглов точно это знает.

«Опять на сцену является двойник», — подумал Афонин.

— Как вел себя Миронов в вашем отряде?

Снова странный вопрос. Круглов же знает, что говорил по этому поводу Иванов.

— Когда человек оказывается мерзавцем, принято отзываться о нем отрицательно. Но я этого не сделаю, а отвечу правдиво. Он был хорошим партизаном, — ответил бывший комиссар.

— Вы представляли его к награде?

— Да. Он получил у нас орден Красной Звезды.

— Так чем же вы объясняете, что он внезапно стал предателем?

— Ничем не объясняю. Я говорил вчера Олегу Григорьевичу, что догадки и предположения не мое дело. Да и как можно объяснить такую перемену? Чужая душа — потемки, как говорит пословица.

— Но вы не станете отрицать, что предателями становятся исключительно трусы?

— Да, конечно! Нет, трусом его никак нельзя было назвать.

Круглов многозначительно посмотрел на Афонина. Этот взгляд доказал капитану, что пришедшая ему в голову мысль неверна. Расстреливал Миронов!

«Ничего нельзя понять!» — подумал он.

— Тут получилось сложное и запутанное дело, Андрей Демьянович, — сказал Круглов. — Помогите нам разобраться, по мере возможности.

— Готов сделать что могу.

— Опишите еще раз, но как можно подробнее сцену расстрела. Я понимаю, это тяжело для вас. Одну только эту сцену, не касаясь предыдущего.

Иванов кинул мимолетный взгляд в глубину комнаты и, проследив за его взглядом, Афонин неожиданно обнаружил, что в кабинете находится еще кто-то. Человек сидел в глубоком кресло, боком к Афонину. Была видна половина ого лица, к тому же прикрытая узкой кистью руки, на которую он опирался. Капитан смог определить только, что человек этот еще молод, или выглядит молодым. На нем габардиновый плащ, которого он почему-то не снял. Рядом, на столике, лежала серая шляпа, а на ней тоже серые перчатки. К столику была приставлена массивная трость с набалдашником из кости. Такие трости бывают у пожилых ученых, солидных врачей, вообще у людей немолодых. Трость резко дисгармонировала с внешностью своего владельца.

Всё это Афонин заметил с одного беглого взгляда. Этого человека полковник почему-то не счел нужным представить Афонину. Судя по взгляду Иванова, он также не знал, кто это.

— Итак, слушаю вас, — сказал Круглов.

В продолжение рассказа, в котором для Афонина не было ничего нового, полковник несколько раз бросал взгляд на незнакомца, но тот ни разу не переменил позы. Он сидел совершенно неподвижно. Слушал он или нет, определить было нельзя.

— Вы точно помните, что в глазах Миронова была ненависть, а не какое-нибудь другое чувство, например ожесточение? — спросил Круглов, когда рассказ был окончен.

— В этом не могло быть ни малейшего сомнения. Я сказал бы даже — дикая ненависть.

— В самый момент расстрела или раньше тоже?

— Я обратил на него внимание после того, как услышал слова: «Он русский». Это было за минуту до расстрела.

— И какое выражение было у него в тот момент, когда вы его увидели?

— Такое же. Как будто он в нетерпении, словно готов задушить нас всех голыми руками. Никогда, ни у одного фашиста, не видел я подобной ненависти к нам, русским.

— Но ведь он сам русский?

Иванова передернуло.

— Нельзя называть русскими таких выродков, — сказал он тихо.

Афонин заметил, что человек в кресле слегка кивнул головой. Было вполне очевидно, что Круглов, собиравшийся что-то сказать, также заметил этот кивок, «проглотил» готовый вопрос и круто изменил тему беседы.

Видимо, человек в кресле только казался равнодушным. Он внимательно следил за разговором и даже, незаметно для Иванова, направлял его.

— Забудем про Миронова! — сказал полковник. — Если вы не возражаете, поговорим о немецких офицерах. Вы их хорошо рассмотрели?

— Вы забываете, в какой момент я их увидел. — Иванова словно начал раздражать допрос, он говорил резко. — Мне было не до них.

— Но может быть, случайно вы запомнили, были они старые или молодые?

— Могу сказать одно, меня удивляют ваши вопросы.

— Сожалею, что вынужден задавать их. Вы сказали, что готовы сделать всё, что можете, чтобы помочь нам. Эти вопросы нужны.

— Извините! Спрашивайте!

— Значит, о немецких офицерах вы ничего сказать не можете?

— Они показались мне на одно лицо.

— Но если бы среди них были гестаповцы, которые допрашивали и мучили вас почти сутки, вы их, вероятно, узнали бы?

— Не могу сказать. Возможно, они там были.

Новый, более отчетливый кивок головы незнакомца, и новая перемена темы Кругловым:

— Хорошо, оставим и этот вопрос. Скажите, в каком физическом состоянии находились люди, которых расстреливали вместе с вами?

Афонин почувствовал, что полковник переходит к четвертому факту, о котором почему-то умолчал, и удвоил внимание. Он видел, что человек в кресле немного подался вперед, услышав этот вопрос, словно напрягся в ожидании ответа Иванова.

— Большинство было сильно избито; человек пять или шесть — в почти нормальном состоянии. Хуже всех было со мной и женщиной, кстати единственной среди нас.

— Допустим, что кто-нибудь из вас бросился бы на офицеров, хотя бы в тот момент, когда вас высадили из машины или когда вели ко рву. Сколько человек могло бы его поддержать?

— Все! Не сомневаюсь в этом. Я сам был очень слаб, но ни минуты бы не колебался.

— Это ясно. Но я спрашиваю о другом. Сколько человек физически могли напасть на пятерых здоровых немцев и одного, тоже здорового, русского?

— Точно сказать не могу. Думаю, что человек десять были вполне способны на это.

— Офицеры держали пистолеты в руках?

— Нет, это точно помню.