За перевалом - Владимир Савченко

На серых плитах (с гнездами под переносные коттеджи) были нарисованы мелом те же фигуры: пять пар пронумерованных квадратов, увенчанные полукругом, а в нем та же – хоть и новыми символами – загадочная надпись: «Небо не горит».

Рядом запасливо вычерчена фигура второго тура– в ней парные квадраты чередовались с одиночными.

Играли долговязая Ия, полненькая белая Ни, двойняшки Ри и Ра. Девочки прыгали с зажмуренными глазами, передвигали с клетки на клетку камешек – и уже немного ссорились:

– Ага, Ни, ты наступила! Нинуха!..

– А вот и не наступила! И не наступила!..

– Ийка, ты плохо зажмуриваешься!

Берн был ошеломлен. После того как он заново прочувствовав концентрированный драматизм истории – увидеть игру в «классы»! Игру, в которой извечно участвуют девочки от семи до двенадцати лет (младшие плохо прыгают, старшим неинтересно), игру, правила и приемы которой передаются от поколения к поколению девчушек без участия взрослых. Изменились материки, появились новые, стерлись границы государств, смешались нации, переменился язык и нравы – а игра все живет! И школ-то в прежнем смысле, с классами, не стало; игра в «классы» пережила классы. Только и остались неизменны правила ее да параметры и орбита Земли. Космическое явление, а?

И прыгают девочки по разлинованным квадратам, прыгают под солнцем, под тучами, даже на «летающих островах». Играть-то все равно хочется. Ну их, этих взрослых!

– А почему… «небо не горит»? – спросил Берн. Девочки остановили игру, переглянулись: взрослый, а не понимает.

– Но ведь это же небо, – рассудительно молвила Ия. Профессор сконфуженно отошел. Два столетия назад он пытался выяснить этот вопрос в сквере возле университета – с тем же результатом.

«Человечество будет жить вечно, – вдруг понял он. – Оно может прожить те или иные периоды своей истории лучше или хуже, скудней или богаче, использовать или упустить многие возможности… Но оно будет, пока есть Земля и светит солнце!»

12. ЭРИ, СВИФТ И К^o

Странная процессия двигалась к Берну по тропинке. Ее возглавляли двое в остроконечных колпаках и невозможных мантиях, усеянных блестками в форме полумесяцев, квадратов, кругов. По бокам шествовали двое с палками. Позади, млея от веселья, плелись остальные «орлы».

Процессия приблизилась. Профессор узнал в мантиях чехлы от биокрыльев, а в возглавляющих шествие – Эри и Ло (мальчика с подвижным лицом и лукавыми иссиня-черными глазами, такого же проказника, как и Эри, соперника его в верховодстве детьми). Рожицы у обоих были размалеваны волнистыми и ломаными линиями, левый глаз у каждого устремлен – для созерцания себя – внутрь, к переносице, правый – для созерцания небесных сфер – под лоб. «Лапутянские академики». Их, как положено, сопровождали хлопальщики с пузырями на палках – коротыш Фе и невозмутимый Эт; они то и дело ударяли «академиков» пузырями по щекам и носам.

Вблизи Берна «лапутяне» приняли особенно глубокомысленный вид. Эри, поворотясь к профессору, изобразил на лице уж такую умственно-драматическую отрешенность с оттенком мировой скорби, уж настолько вывернул глаза – один вверх, другой внутрь, так задумчиво отвесил нижнюю губу, что сопровождающие только тихо застонали.

И «академики», и другие дети косились на Берна, ждали: как будет реагировать беловолосый Аль? У профессора хватило выдержки не выдать возникшее в душе раздражение – стоял, смотрел с иронической улыбкой, молчал. Малыши описали вокруг него петлю, с хихиканьем удалились. «Не удивляюсь, если на ужин хлеб и все другое подадут в форме „лапутянских фигур“, – подумал Берн. – На „лапуте“, как на Лапуте…». Он был недоволен возникшим в душе раздражением, недоволен собой.

… Это была не просто игра и не просто выходка Эри – Берн не сомневался, что закоперщик он, – продолжение спора. Он возник в воздухе, да подлете к заливу Свифта, две недели назад. Команда «орлов» с Ило впереди журавлиным клином неспешно летела вдоль восточного побережья Атлантиды; справа океан, слева зеленый массив, внизу желтая полоса пляжа. Впереди вырисовывался в подернутом дымкой воздухе округлый залив; внутренняя часть его содержала много островков, между ними разбивалась на рукава дельта полноводной реки.

Берн поинтересовался, в память о каком именно Свифте назван залив.

– О Джонатане! – хором ответили малыши.

– Вот как! Сатирике?

– И не сатирике, а фантасте! – прогалдел хор. Профессор не скрыл неприязненного удивления: он не любил Свифта. «Вот действительно, нашли непреходящее светило!» Малыши заметили, их задело.

– А он все правильно написал, – задиристо сказал Эри; он планировал рядом на крылышках воробьиного цвета. – Спутники Марса Фобос и Деймос предсказал?

Предсказал. Их орбиты, периоды вращения.

– Ну, это случайность, – снисходительно заметил Берн.

– И струльбрудгов – тоже он! – подал голос летевший по левую руку от профессора Ло.

– Как, разве и струльбрудги существуют?! – иронично поразился Берн. – Это где же, на какой планете? С каких времен?

– Ну, знаете! – умело спародировал его иронию Ло. – Я понимаю, сомневался бы в струльбрудгах Дед Ило, которому всего-то неполных два века. Но когда их отрицает Аль, родившийся в 51 году до на шей эры!..

И все покрыл звонкий хохот малышей. Берн не нашелся, что возразить.

Жизнь для «орлов» была игра, правильным в ней было все, что интересно.

Поэтому, может быть, напрасно на привале профессор – сначала снисходительно-вразумляюще, но постоянно накаляясь от скептических возражений и похмыкиваний Ло и Эри – начал объяснять, что Свифт был вовсе не ученый, а плохой литератор, желчный малосведущий сатирик, который своими выдумками высмеивал, современное ему общество, пытался унизить людей противопоставлением их нравов лошадиным…

– И не людей вовсе, а эхху, – возразил Эри. – При чем здесь люди?

– Он зло пародировал в своей Лапутянской академии и в образах ее ученых мужей Королевское научное общество Великобритании, – вел дальше Берн, – высмеивал даже таких членов его, как Иссак Ньютон и Иоганн Кепплер.

Но до сознания малышей это не дошло. Автор «Гулливера» не мог быть плохим, желчным, недобрым. Плохое они вообще не хотели знать. Все неудачное, злое – ив сочинениях Свифта, и у других фан тастов – они оставляли без внимания, как и явные противоречия с научным знанием. Это не имело значения – у вымысла своя правда.

…Это было замечательно: мир, категорически отвергший ложь – даже «святую», «во спасение», – бережно хранил и накапливал художественный вымысел: сказки, фантастику… «Почему? – недоумевал Берн. – Только потому, что в них нет корысти?..» Собственно, в мире, творящем и познающем новое, другого отношения к вымыслу быть не могло. С вымысла начинается мысль – он и есть мысль. Талантливый вымысел есть реальность ноосферы, реальность разумной среды – наравне с машинами, зданиями, мостами. И случается, что намного переживает их. Вот и Свифт…