Два гения и одно злодейство - Лариса Соболева

Он включил свет в каморке, Полин не ужаснулась убогости жилища, во всяком случае внешне, но и не рисковала присесть. Впрочем, оба стула заняты тюбиками и банками с красками, а на кровать сесть как-то неудобно. Он сбросил покрывала с холстов и покосился на Полин. Несмотря на паршивое освещение, эти два полотна слишком очевидно не состыковывались с каморкой. Два человека, две страсти, две жизни настолько разнились и одновременно обнаруживали схожесть своей естественностью, что Полин долго молчала, внимательно глядя на работы, не выражая, впрочем, никаких эмоций.

– Это Саломея, – догадалась Полин, – а негр кто?

– Адам. Еву я оставил на вилле.

– Ты мне польстил. Но почему Адам черный?

– Понимаешь, – придумывал на ходу, – бог лепил его из глины. А глина есть не что иное, как земля. Вот потому Адам черный – похож на землю. Ева создана из ребра Адама, кость имеет белый цвет, значит, Ева должна быть белая. Вот и все.

Очевидно, ответ удовлетворил Полин, потому что она больше не спрашивала, а сосредоточенно рассматривала картины.

Снова Володьке удалось поймать движение, секундный миг. У Саломеи даже юбка еще колышется, а от блесток тянется след. Уже не девочка, но еще и не женщина только что закончила танец. Она жаждет похвалы, она слышит ее, это главное для нее. Замерла, откидывая волосы со лба, счастлива от тех восторгов, которые звучат. Открытый чувственный рот на приподнятом вверх лице, словно произносит: еще хвалите меня! И нет ей дела до секундного каприза – головы на подносе в чьих-то сильных руках. Она само совершенство, грех и девственность одновременно, порок и добродетель, жадность и щедрость. Присмотревшись, Полин заметила, что вокруг Саломеи просматриваются лица. Да, они все еще кружились перед глазами девушки-девочки, вовлечены в танец экстаза и не успели остановиться, как и ее юбка.

– Я впервые вижу, – сказала задумчиво Полин, – чтобы художник смог написать взгляд изнутри картины и со стороны. Это действительно шедевры… Почему ты уехал с виллы? Тебе надо серьезно писать, а не болтаться на побегушках в кабаре.

– Ты прекрасно знаешь, почему я уехал, – нахмурился он.

– Володя, прости меня, – вдруг произнесла Полин тихо, – прости. Я все это время разыскивала тебя, поверь. Мне не хватает тебя.

Он подошел к Полин сзади, взял за плечи:

– Ты шарахаешься с одного полюса на противоположный, а я человек стабильный. Мне было трудно…

– Я знаю, – она повернулась лицом, уткнулась лбом в грудь Володьки. – Мне понадобилось время… Володя, ты мне нужен, очень нужен…

Вот так, всего несколько слов – и за спиной вырастают крылья, да какие! Володька мог бы подпрыгнуть и проломить головой ветхую крышу, взлететь над Парижем и обогнуть весь шарик вместо спутника. Жаль, это невозможно, но именно так он чувствовал, и все чувства вкладывал в руки, обнимавшие Полин, и в губы, целовавшие ее.

ПАРИЖ, МЕСЯЦ СПУСТЯ, ИЛИ СЕРЕДИНА ЯНВАРЯ

Леха и Тимур брели от «Балалайки» к отелю. Приехав в Париж, в течение десяти дней ходили то в один ресторан, то в другой, заводили знакомства с русскими эмигрантами, которые оказались не слишком общительными, просто неразговорчивыми бирюками, что поразило Леху. Он не преминул высказать накопившееся негодование:

– Сидят, рюмку вина тянут весь вечер и ни слова тебе. Как глухонемые! Тоже мне, графья недобитые!

– А мне говорила сегодняшняя мадам старуха, что русские здесь живут обособленно, – оптимистично заявил Тимур. С ним шли на контакт охотнее, это немного обижало Леху. – Ей, наверное, лет сто пятьдесят, и все годы прожила она в Париже, вот повезло.

– Так дело не пойдет, – ворчал Леха, – мы только деньги просаживаем. Глазкова надула тебя. Как же нам ее найти? А если в посольстве узнать? Фамилия нам известна, должны же там быть сведения о них? Ну, хотя бы о ней.

– Да оглянись ты, маньяк несчастный! – воскликнул Тимур. – Ты в Париже! О, мама миа! Париж! Кафешантаны, «Мулен Руж», Монмартр. Мечта всей моей жизни!

– И здесь есть тюрьмы, – заметил Леха. – А у меня мечта выловить этих тварей. Два моих друга пострадали. Один погиб, второй инвалидом стал. Мне твой Париж по жабрам, бабки только тратим.

– Ну, Таран, эта проблема не проблема, не забывай, с кем имеешь честь знаться. Я голодать тебе не дам, так что наслаждайся.

– Не вздумай запустить щупальца в карманы. Здесь твои менты французские засадят тебя надолго. Как иностранцу срок накинут, чтоб другим неповадно было.

– Не каркай, – рассердился Тимур. – У тебя потрясающая способность портить настроение. Эх, Таран, вкуса к жизни у тебя нет.

– Я просто напоминаю, чтоб ты сильно не увлекался.

Немного прошлись, причем Тимур время от времени издавал восторженный вздох, похожий на стон сладострастия. По приезде купил шляпу, по мнению Лехи, сидела она на нем, как на корове седло. Тимур всякий раз надевал ее перед выходом, долго вертясь у зеркала. Вдруг он расплылся в улыбке, словно встретил старого знакомого. Навстречу неторопливо шла симпатичная женщина с собачкой на поводке. Тимур снял шляпу:

– О, мадам! Бонжур, тужур, мерси. Подайте на такси!

Она обошла их, как чумных, бросив неласковую фразу, в которой ясно прозвучало слово «идьет». Леха осклабился и с удовольствием перевел:

– Она сказала, что ты идиот.

– Слышал, – буркнул тот. – Грубиянка. Как странно. Многие французские слова очень похожи на русские. Думаю, это несложный язык. Эх, глупая мадам, она не знает, что такое русский мужчина…

– …армянского происхождения, – поспешил вставить Леха. – И кончай шляпу напяливать. Я здесь никого, кроме тебя, в шляпе не видел. Ходишь, как дурак: сначала нос и шляпа, потом все остальное.

– Невежественные колкости Тимур-джан пропустит мимо ушей. О, мой бог, я на Елисейских Полях! Я стою на Елисейских…

– Ты лучше иди, а не стой, – толкнул его в спину Леха. – Я устал и хочу спать.

– Таран, а давай в разные рестораны ходить? Мы удвоим шансы. Ты завтра иди в «Петрушку», а я в «Балалайку». Кстати, как тебе русские рестораны?

– Никак. Всех официанток зовут Наташами. Это у них клички? Одна на всех? И почему-то в русских ресторанах цыгане поют. При чем здесь цыгане?

– О Париж! – простонал Тимур. – Тебя не может оценить бревно.

ПРЕДМЕСТЬЕ ПАРИЖА,

УТРО КОНЦА ЯНВАРЯ

Володька вновь просыпался, чуть забрезжит свет, и набрасывался на холсты. Он вернулся на виллу, с ним неотлучно была Полин, его муза, вдохновительница. Еще две картины написал Володька – «Экстаз» и «Магдалину». На первой обнаженные мужчина и женщина взмыли ввысь, руки и ноги их переплелись, губы сомкнулись в поцелуе; произведение было выполнено пастелью с преобладанием розовых и голубых оттенков. Разумеется, это Полин и Володька. И нет ни на йоту пошлости в откровении на полотне, напротив, две фигуры завораживают страстью.

На втором полотне тоже Полин. Володька заставлял ее ложится на софу. Выбрал ракурс сверху, будто око бога взирает на лежащую грешницу с неба. И Магдалина смотрит на него, стыдливо прикрыв нагое измученное тело простыней. Он писал ту Полин, какую видел давно, подсматривая за ней на балконе. Писал женщину, которую не знал, но подозревал, что она может быть и такой – грешной и кающейся, с опустошенными глазами, в которых остались лишь боль и отчаяние. Сегодня оставил Полин в спальне досматривать сны, а сам он сейчас в обеих картинах пропишет детали – и готово!

Володька с кофе ходил по гостиной, высматривая недочеты на своих полотнах. Наверху на лестнице появилась Полин. Он поставил кофе на пол, раскинул руки и через секунду обнимал свою Полин.

– Почему не спишь? – спросил, слегка отстранив ее.

– Ты приучил меня рано вставать. Погоди, ты закончил? Раз меня не будил, не мучил многочасовым лежанием на жесткой софе, после чего я чувствовала себя старой развалиной, значит, работа готова? Я могу пригласить мсье Труайе?

– Рано еще. Я доработаю…

– Что тут дорабатывать? Он ждет, когда я позвоню. А, трусишь?

– Да, – признался, виновато улыбаясь.

– Но, Володя, ему надо показать работы. Он известный критик и коллекционер, его рекомендации откроют двери любой галереи. А если он еще и купит…

– Ладно, уговорила. А если камня на камне не оставит?

Полин прикрыла ладошкой ему рот:

– Не говори глупости. Это же шедевры, разве нет?

– Конечно! – воскликнул он, подхватывая ее на руки. – Но еще немного подождем. Ну, правда, Полин, они еще не доработаны до подлинных шедевров, – и вдруг остановился, лицо его перекосилось. – Йоперный балет! Луиза! Опять торчит в окне.

– Тогда веди себя пристойно, – встала на ноги Полин.

– Зря суетишься. Все, что не нужно, она уже видела. Я тогда думал, дуба дам. Мы только приехали, расположились у камелька. В самый ответственный момент поднимаю голову, а она к окну прилипла! Знаешь, Луиза последнее время меня бесит. Вылавливает меня всюду, говорит, что ты злая. И ругается. Кстати, пополни мой словарь французскими ругательствами, а то я не въеду в смысл.