Эфиопика - Гелиодор

Поэтому-то и он сам, Ахэмен, поспешил тайно вырваться и доставить это известие, не будучи в силах скрыть то, что касается его господина, – настолько привязан он к своему господину.

После того как этими известиями он возбудил ярость Ороондата – тот был полон негодования и порывался мстить, – Ахэмен воспламенил и его вожделение, прибавив рассказ о Хариклее, превознося ее всячески, – впрочем, это соответствовало действительности. Восторженно описывал он красоту и цветущий возраст девушки, невиданные до сих пор и какие вряд ли когда встретишь.

– Все твои наложницы, – говорил Ахэмен, – ничто в сравнении с этой девушкой – не только мемфисские, но и те, что последовали за тобой.

И многое другое прибавил Ахэмен в надежде, если Ороондат сойдется с Хариклеей, затем и самому немного спустя взять ее в жены, выпросив в награду за свои известия.

Сатрап уже совсем разъярился, воспламенился, попав как бы в тенета гнева и вожделения. Не медля, призвал он Багоаса[139], одного из доверенных евнухов, дал ему пятьдесят тяжеловооруженных воинов и послал его в Мемфис, поручив привести сюда Теагена и Хариклею как можно скорее, где бы он их ни застал.

Он вручил ему и письма – одно к Арсаке, такого содержания:

«Ороондат – Арсаке

Теагена и Хариклею, пленных брата и сестру, царских рабов, которых нужно отправить к царю, пришли сюда. И лучше пошли их добровольно, а не то они будут и против твоей воли увезены и придется поверить донесениям Ахэмена».

Другое письмо к Евфрату, главному мемфисскому евнуху, такого содержания:

«За то, что ты небрежно следишь за моим домом, ты мне еще дашь отчет. А теперь чужестранцев-эллинов, пленных, передай Багоасу, чтобы они были отправлены ко мне. Согласна ли на это Арсака или нет – все равно, в любом случае передай, иначе знай, что мною приказано в оковах отправить тебя сюда, где с тебя сдерут кожу».

И вот Багоас отправился исполнять приказание, взяв с собой письма сатрапа, скрепленные его печатью, чтобы жители Мемфиса скорее поверили и выдали молодую чету.

Ороондат отправился на войну с эфиопами, приказав следовать за собой и Ахэмену, которого велел стеречь украдкой и незаметно, пока не будет доказана правильность его показаний.

В эти же самые дни вот что происходило в Мемфисе:

лишь только Ахэмен бежал, Тиамид, уже вполне облеченный жреческим саном и поэтому занявший первое место в городе, совершив погребение Каласирида и исполнив свой долг по отношению к отцу в течение предписанного числа дней, снова задался мыслью разыскать Теагена, лишь только, по жреческим правилам, он опять получит возможность вступить в общение с внешним миром. После многих хлопот и расспросов он наконец узнал, что Теаген и Хариклея живут при дворе сатрапа. Тогда он поспешно отправился к Арсаке и потребовал выдать ему этих чужестранцев, принадлежащих ему как по многим другим причинам, так в особенности и потому, что отец его, Каласирид, умирая, завещал ему всячески заботиться об этих чужестранцах и помогать им.

Тиамид изъявил свою благодарность Арсаке за то, что она в течение тех дней, когда непосвященные не имели права пребывать в храме, так человеколюбиво приютила молодую чету, к тому же чужестранцев и эллинов. Тиамид настаивал на своем праве, говоря, что ему должны лишь вернуть то, что ему было поручено.

– Удивляюсь я тебе, – сказала Арсака. – Нашу доброту и человеколюбие ты сам подтверждаешь, а затем снова нас в бесчеловечности подозреваешь, словно мы не можем или не желаем позаботиться об этих чужестранцах и уделить им все, что им полагается.

– Не в этом дело, – ответил Тиамид, – я знаю, что здесь они будут пользоваться большим достатком, чем у нас, если только пожелают остаться. Но они – славного рода, хотя испытали разные превратности злой судьбы и в настоящее время скитаются. Выше всего ставят они возможность отыскать своих родителей и вернуться на родину. Помощь им оставил мне в наследство мой отец. Есть у меня и иные причины дружелюбно относиться к чужестранцам.

– Прекрасно, – возразила на это Арсака, – вместо унизительных просьб, ты ссылаешься на свои права. Ясно, что права гораздо больше на моей стороне, власть сильнее попечения – они принадлежат мне.

Тиамид с удивлением спросил:

– По какому же праву они в твоей власти?

– По праву войны, – отвечала Арсака, – ведь война обращает пленных в рабов.

Тиамид понял, что она собирается говорить о походе Митрана.

– Однако, Арсака, – заметил он, – в настоящее время у нас мир, а не война. Если войне свойственно порабощать, то миру свойственно освобождать. То – волеизъявление насильственное, это – решение царственное. Не по значению, а по их применению можно распознать эти слова – мир и война. Вернув пленникам их законное право, ты бы определила эти понятия более здраво. Впрочем, здесь нет расхождения между тем, что подобает, и тем, что полезно. Что хорошего и в чем для тебя выгода обнаруживать, что ты так близко к сердцу принимаешь участь этой молодой четы, к тому же чужестранцев, и признаешься, что ты их задерживаешь?

При этих словах Арсака уж не могла совладать с собой, ее охватило то, что испытывают все без исключения влюбленные: пока их страсть, по их мнению, держится в тайне – они краснеют, когда же их захватят открыто, они бесстыдно наглеют. Тайная любовь нерешительна, но, обнаруженная, становится отважнее. Лишь только Арсака, обличаемая своею совестью, стала догадываться, что Тиамид в чем-то ее подозревает, она вдруг воскликнула, никакого внимания на священный сан жреца не обратив и свой женский стыд вовсе позабыв:

– Нет, вы не обрадуетесь своей победе над Митраном! Придет время, и Ороондат взыщет с вас убийство Митрана и его спутников. Эту молодую чету я вам не отдам – сейчас они мои рабы, а немного спустя я, согласно персидскому обычаю, отошлю их моему брату, великому царю. Ты можешь сколько угодно витийствовать, определяя попусту и право, и долг, и пользу, – властителю это не нужно: его собственное желание заменяет ему все. Убирайся скорее по доброй воле из нашего дворца, не то тебя уберут и против воли.

Тиамид, уходя, призывал в свидетели богов и грозил, что это добром не кончится: он разгласит все по городу и призовет на помощь, собравшись с духом.

– Что толку в твоем священном сане? – сказала Арсака. – Одно священно служение признает любовь: добиться своего!

Удалившись в свои покои, Арсака призвала Кибелу и стала обсуждать положение дел: отсутствие Ахэмена уже начало наводить ее на мысль, что он бежал, хотя Кибела на вопросы и допытывания Арсаки об Ахэмене выдумывала разные увертки, шла на все, лишь бы разуверить Арсаку в отъезде Ахэмена к Ороондату. Однако в конце концов Арсака все-таки не вполне ей поверила – уже одна продолжительность его отсутствия внушала ей подозрение.

– Так что же нам делать, Кибела? – сказала Арсака. – Как избавиться мне от всех окружающих бед? Страсть моя не слабеет, но разгорается сильнее, словно костер, неистово зажженный этим юношей. А он суров и непреклонен; сперва казался он сострадательней, чем сейчас: раньше утешал меня обещаниями, правда лживыми, а теперь он, совершенно не скрывая, отвергает меня.

Особенно меня тревожит, как бы и он не узнал чего об Ахэмене – то есть о моих подозрениях – и не стал бы еще более робким. Всего больше меня огорчает Ахэмен: уж не отправился ли он с доносом к Ороондату, чтобы убедить его и наговорить не совсем невероятных вещей? Лишь бы мне повидать Ороондата! Одной ласки и одной слезы Арсаки он не выдержит. Взоры близкой женщины – большая приманка для мужчины: они могут убедить в чем угодно. Но самое ужасное, это если я не добьюсь ничего от Теагена, а подвергнусь обвинению и, может быть, даже наказанию, если Ороондат поверит доносам раньше, чем встретится со мной. Поэтому, Кибела, иди на все, отыщи какое хочешь средство. Ты видишь, я на краю пропасти, ты понимаешь – я не могу щадить других, раз я сама в отчаянии. Ты первая пожнешь плод проделок твоего сына. Я не могу представить, будто ты их не знаешь.

– В моем сыне и в моей тебе верности ты напрасно сомневаешься, госпожа, – отвечала Кибела, – их ты познаешь на деле. Ты сама так вяло действуешь в своей любви, поистине ты нерешительна. Так не сваливай же вины на других, невиновных. Ведь ты не как госпожа владычествуешь над этим мальчишкой, но ухаживаешь за ним, словно рабыня. Эти средства, быть может, хороши были сперва, когда ты считала его нежным и кротким душою. Но раз он отвергает влюбленную, пусть испытает власть госпожи, пусть под бичом, в пытке подчинится твоим желаниям. Юноши, если за ними ухаживают, обычно надменны бывают, а насилию они уступают. Стало быть, и этот сделает, при жестоком отмщении, то, что отвергал при ласковом обращении.

– Пожалуй, ты права, – сказала Арсака, – но, боги, как я вынесу, когда на моих глазах это тело будут бить или как-либо иначе истязать?