Замена - Сергей Цикавый

– Не сразу.

Джоан помолчала. Скрипела сигарета, скрипело дыхание. Я почти не видела комнату: мне было тепло и легко. А потом начала рассказывать Малкольм. О том, как она пыталась найти записи тех лет. О том, что данные последних дней госпиталя НИИ «Нойзильбер» восстанавливали буквально из угольев. О том, что тех данных ей не хватает.

– Я опрашивала одного выжившего после пожара в НИИ. Увы, на тот момент его уже десять лет кололи галоперидолом в «Остинсе»…

Джоан затянулась и передала сигарету мне. «Не кончается. Как странно», – подумала я. В кислом дыму слышался запах чужой помады.

– Госпиталь стал мифом. Он стал порождать свои смыслы, новые знаковые миры. Веришь, этот бывший доктор утверждал, что болезнь рук директора Куарэ – из-за тебя. Якобы, ты пыталась его убить.

«Новый знаковый мир» – и очень обидный. На самом деле я пыталась убить себя.

– Рассказывали, что в крыле проекта «Проводник» можно встретить не одну беловолосую девушку, а целый десяток. Что туда назначали врачей только за большие деньги или за большую провинность. Мне рассказывали о записях твоих снов – люди седели, блевали, глотали антидепрессанты после сеансов твоего опроса…

Я – у нее в записях.

Мысль была легкой, бесплотной. Я привыкла быть подшивкой в архивах – регулярно обновляемой подшивкой, многотомной.

– …Кристиан уникален. Он кукловод, идеальный больной. КПД его болезни – вся чертова сотня процентов. Извлекать удовольствие из боли – о, он будет гореть в аду многими ярусами ниже всех извращенцев прошлого… Жалкие любители!

Это была страсть. В ореоле дыма, с блеском в глазах. Она его ненавидела.

– Я отпустила его к тебе. Первый и последний раз – чтобы посмотреть, что он сделает. Он завалил тебя прямо в прихожей, трахнул, спустил тебе на живот. И потом помылся и пришел ко мне. Знаешь, что спросил этот сучий потрох?

Холод пробирал от этих слов, продувал все в груди.

«Я отпустила его к тебе», – все остальное не важно. Я прослушала окончание речи: я смотрела в пол, и ни легкости, ни слабости не осталось: накрученная пружина боли, обида – и больше ничего. Я встала и, пошатываясь, пошла в кровать. Позади раскалывалась тишина.

Я лежала лицом к стене и слышала, как шуршит что-то за спиной. В ногах покалывало от пережитого усилия.

Я не знаю, сколько прошло времени. Потом хлопнула дверь.

Когда за окном посерело, я пришла в себя. Боль немного унялась, и разводы рисунка на обоях прекратили складываться в лица. Что-то шевелило ветвями за окном: дождь, ветер. Наверное. Шуршал компьютер, шуршал компрессор холодильника.

Звуки потеряли остроту.

Во рту было гадко: дым мешался с химией. Я провела пальцами по носу, по щекам, по губам – опухшим, болезненно чувствительным. «В туалет. Потом помыться. И еще раз помыться».

Все было неподдельным. Настоящим.

Я потянулась за тростью и встала. У стола запнулась, оперлась на поверхность и задела мышь. Кулеры зашуршали громче, и в их шипении послышался шепоток: «рад тебя видеть…» Я прижала ладонь к губам, сглотнула кислый ком. ELA взорвалась болью, и я хотела пройти быстрее, когда вспыхнувший экран выбросил убористую стену текста. Я присмотрелась: ссылки, небрежно скопированные данные – вместе со вставками-маркерами «собственность Event-агентства…». Сценарные планы, списки ролей, обыгранные в школьном духе trick-or-treat… Я листала документ – бездонный, кажется, – и он был самый настоящий.

«Не сердись!:-*, Джоан», – прочитала я, когда текст все-таки закончился.

Я посмотрела в окно. Там шел вполне видимый и, наверное, очень осязаемый мокрый снег. Не понимая себя, я огляделась, подмечая детали. Я обоняла прокисший за ночь запах сигареты, я видела окурок у экрана. Я слышала – и видела – как дом окружает ранняя горная зима.

Мне по-прежнему хотелось вымыться, по-прежнему не хотелось смотреть на дверь, но я ощущала мир и помнила, что через сорок три минуты – звонок. Я не закончу занятие: пойду на медобследование, где придется ответить на неудобные вопросы.

Начинался мой день. С болью, с позывами тошноты.

И со страхом открывать дверь.

– Витглиц!

У двери медотсека сидели дети, и на восклицание обернулась не только я. Мсье Куарэ на ходу заталкивал беспорядочно сложенные листы в папку. Он спешил, глядя только на меня. Освещенный коридор выбелил его лицо. Ему нездоровилось, ему было неловко.

– Можно с вами поговорить?

Я встала, опираясь на трость. В очереди заблестели глаза, в очереди зашептались.

Мы отошли к окну, а Куарэ все мучил свою папку. Я смотрела, как гнутся уголки бумаги, как мало там места полуторачасовым мучениям второклассников. Хотелось забрать у него это и сложить как надо.

– Э-э… Доброе утро, – сказал наконец он. – Я слышал в учительской, что вы уже второй день с тростью… Скажите, может, вам помочь?

Он не хотел смотреть в окно, избегал смотреть в глаза, на трость, на оставшихся позади детей. Казалось, что у него светобоязнь.

На самом деле так начинались боли.

– Не думаю.

– Гм. Вы узнавали у доктора Мовчан, как насчет…

– Я как раз собиралась.

Я нашла его взгляд наконец – изумленный, расстроенный, обиженный. Запах, взгляд, речь – ничего общего с Келсо, но мне очень хотелось его ударить. На самом деле он просто стоял слишком близко.

По щеке, наотмашь.

– Витглиц, я не понимаю…

– Уйдите, Куарэ. Пожалуйста.

Он боялся. Он пришел ощутить себя нужным, а я толкала его в боль. «Пусть и тебе будет больно», – думала я. Очень важным казался союз «и»: он будто бы все оправдывал, и только где-то глубоко, там, где жила усталость от вечной боли, пряталась мысль:

«Чем я лучше Кристиана?»

Куарэ ушел. Кивнул и ушел, а я повернулась, услышав тонкий голос:

– Уитцугурицу-сенсей! Доктор зовет вас!

– Придется все же колоть стимуляторы, – сказала Мовчан, с хрустом сминая лист бумаги. Она комкала его, сжимала, перебирая пальцами. Пальцы все сближались, бумаги между ними становилось все меньше.

– Я понимаю.

Говорить не хотелось. Обследование измотало меня: я ощущала лишь тянущую усталость. Целые часы падали в тесты, в нескончаемые раздевания, в шорох больничных тапочек. В меня стучали, меня ощупывали – я поначалу вздрагивала, а потом привыкла. Атмосфера больницы была апатичной, остро пахнущей, знакомой.

Я попала в свое безразличное ко всему детство и даже не поняла, когда именно все закончилось – словно бы очнулась, одевая пиджак в кабинете Мовчан.

– Понимаешь ты… – сказала доктор с неудовольствием. – Это, между прочим, яды.

Она наконец швырнула скатанный шар в мусорную корзину – к пяти таким же аккуратным комкам. Рядом лежал единственный промах доктора.