ХРОНИКЕР - Герман Балуев

Мне было девятнадцать лет, и я почувствовал себя утомленным. Рисковать, и даже жизнью, на выбранном тобою прямом и твердом пути к цели — в этом есть даже услада. Но бессмысленно и трудоемко суетиться, кочуя из одного приключения в другое, — мне это вдруг опротивело. Я оторвался от Курули, за которым, не замечая того, шел все время след в след. Я понял, что настал миг, когда я должен выйти на свою магистраль. И эта магистраль увязывалась в моем сознании с лежащей на дне чемодана поэмой. Сам я ее не перечитывал, чтобы не портить себе настроение. Но в то же время полагал, что для других она будет драгоценным подарком.

Оказавшись, действительно, для флота человеком случайным, я еще дней десять поболтался в Мурманске; чтобы не чувствовать себя сбежавшим трусом. А затем уехал в Москву, не предполагая, что спустя всего лишь два месяца, одетый в матросскую робу, протопаю в строю новобранцев по улицам Мурманска, гаркая вместе со всеми: «Маруся, раз-два-три калина, черня моя дивчина, в саду ягоды рвала...»

В Москве я, разумеется, пошел к Асееву, поскольку он был другом Маяковского, и я мог ему доверять. Какая-то довольно приятная женщина не пустила меня в квартиру, уверяя, что, во-первых, Асеева дома нет, и что, во-вторых, мне незачем таскаться по квартирам, а лучше сразу идти в Союз писателей. Возможно, это была Оксана, воспетая в стихах жена Асеева. И советуя сразу идти в Союз, вероятно, она шутила. Но я был человеком сердитым и действовал твердо и серьезно. Снял и вытряс в подворотне напитанную угольной пылью шинель, привел в интеллигентный вид сапоги, щедро смазав их гуталином, и в таком виде появился на улице Воровского в очень красивом старинном зале с лепными фигурами на потолке и с расписанными золотом простенками. Помню, что великолепие зала подействовало на меня в том смысле, что я как-то строго, по-хозяйски был удовлетворен. После сурового препирательства с секретаршей, даже потерявшейся от моей молодой сердитости, был вызван из-за высоких белых дверей очень известный тогда Ажаев. Без лишних разговоров он подсел к инкрустированному столику и стал читать мою тетрадь. В середине чтения он оторвал глаза от рукописи и спросил: «А у вас там акации разве растут?» — «Нет», — растерялся я. И тут же понял, что все со мной кончено, полный расчет произведен. Ажаев догнал меня и отдал тетрадь. Я запомнил, как он смотрел мне вслед, с некоторым недоумением разведя руками.

А вслед за Ажаевым и сама реальность на мои поэтические прозрения бросила взгляд. Как раз там, где «на розовых горах» должен был возникнуть приморский «весь в акациях» город, я увидел, приехав, серую, огромную, тяжелую воду, которая, хлюпая в глинистый берег, отваливала от него сочащиеся куски. В унылой, без единого деревца, котловине плотники собирали перевезенные с левого берега на баржах дома. От собранного на голом месте старья веяло жутью. Множество людей, бросив свои бревна и плюнув на все, уехало вверх и вниз по Волге искать более человеческие места обитания. Над потемневшими от осенних дождей холмами, над истоптанной и превращенной в сплошную грязь низиной летало и каркало несколько старых ворон. Чувство оскорбленности и беспомощности, помню, не покидало меня. Мои поэтические мечты превратились в срам.

А для Курули через тридцать лет превратились в программу. Ведь здесь, на холмах, и там, внизу, в поселке, реализовался, по сути, мой поэтический бред. Я видел под Лобачом жесткую громаду строящегося эллинга, кладущего начало новому заводу, и курулинский особняк, кладущий начало новому поселку. И слева, на выбросе к Волге, — основу основ расшевеливающегося нового — базу стройиндустрии: кирпичный завод, полигон железобетонного цеха, стальные модули современного завода строительных изделий, который специализировать можно будет как угодно, по потребности...

На холмы поднялся газик Курулина. Курулин прошел вдоль только что высаженных березок, усмехнувшись, пожал мне руку: «Здорово!», скинул куртку возле своих четырех кольев и, крякнув, начал копать. Еще посидев минут десять, я встал и пошел к нему.

Он покопал еще немного, разогнулся, воткнул лопату в глину, со смаком оглядел мой наряд: ватничек, старые кирзачи, кепку.

— А тебе это идет. — Он ухмыльнулся.

— Говорят, ты даже на младенцев спустил оброк?

— А почему бы отцу не посадить деревце в честь своего ребенка?

— Четыре деревца.

— Ну, четыре! — Он снова принялся углублять яму. — Хватит рубить, пора уж сажать! — Он остервенело докопал яму, выдохнул и стер рукавом пот.

— А зачем ты милицию из поселка вытурил?

Курулин постоял, засунув руки в карманы и отдыхая.

— Сформулируем так: к каким последствиям привело двухлетнее отсутствие в затоне милиции? — Он помолчал. — Два года в поселке нет преступлений. — Он подождал моих вопросов и, не дождавшись, сам рассказал, за что попал в котлован матрос с пристани, лохматый, как пудель, Костя Громов. В поисках экстренно понадобившейся закуски взломал чужой погреб, взял четыре соленых огурца и был на месте преступления пойман. — Не знаю, каким бы он стал после отсидки в тюрьме. Но после котлована, в котором его видит каждый и каждый понимает, почему он тут, в котловане, сидит, он не то что к чужому, он к своему погребу близко не подойдет. А-а? — хмыкнул Курулин и, ухмыляясь, пошел на меня. — Ух, Лешка ты, Лешка! — Но вспомнил, кто он, кто я, и сколько нам лет, ухмыльнулся и опустил руку.

— А я уж было подумал, что тебе своей власти показалось мало, присвоил еще и милицейскую.

Узлы морщин, как пулевые вмятины, впились ему под скулы. Но он тут же взял себя в руки, одним внутренним движением сбросил судорогу гнева, с язвительным выражением подергал меня за отворот ватника.

— Ух, Лешка ты, Лешка! Так и напрашиваешься, чтобы я тебе объяснил! — Он сдернул с лица скабрезность. — Это одна из моих идей, понимаешь?! И я, не претендуя на масштабы страны и даже района, поставил эксперимент в масштабе поселка. И эксперимент дал результат, который есть материалистическое отражение конкретного идеала, его мера. Вник? Это я демонстрирую тебе свой внутренний мир. — Он с ухмылкой подергал меня за ватник. — А то ты все изображаешь меня как-то поверхностно. Каким-то Кощеем бессмертным, а? Так вот, — сказал он въедливо. — Результат стопроцентный. В Америке безудержный рост преступности, в Воскресенском затоне ее снижение — до нуля, до абсолютного идеала. Какой должна быть твоя реакция? Полнокровной! Удивление, восхищение, вопрос: «Василий Павлович, как же вам так удалось?!» На что я тебе, внушительно подумав, отвечу: «Все меряется результатом. А результат, дорогой Алексей Владимирович, — это зрелая идея плюс бестрепетное ее воплощение. Поскольку результат пред вами, вы можете уже самостоятельно оценить его предпосылки, то есть способность директора завода Курулина решать тот или иной конкретный вопрос».

Он посмотрел вдоль табора, поскучнел лицом, взял лопату и начал вторую яму.

— Сидящие в котловане уважаемые люди — это ведь тоже результат?

Он разогнулся, взглянул на меня, прищурившись, и с силой воткнул лопату в отвал.

— Если они «уважаемые», почему они там сидят? Почему не вылезут?.. Значит, чувствуют, что не больно-то они уважаемые. A-а?.. И кстати, хоть один из этих «уважаемых» в мой адрес неодобрение высказал?

— Один высказал.

— Филимонов? Черт с ним! А почему? Почему никто из этих «уважаемых», как ты утверждаешь, людей не пожаловался? Не попросил тебя вмешаться?.. Вот тебе, Леша, задачка на сообразительность. Приучайся думать самостоятельно! — Он ухмыльнулся, взялся за лопату, но не выдержал и снова праздно вонзил ее в глину. — Ты же, Леша, поселковый парень! Почему тебя люди читают? Потому что у тебя мною воспитанное, крупное отношение к жизни! — Усы его вздернулись, а затем опустились. — Представь, дают тебе выговор. Ну что тебе выговор? Пощечина, которую тебе влепил кто-то, которому ты ответить не можешь. Увидел этот «кто-то», что «уважаемый» человек делает не так, подошел, огрел тебя и ушел. Оскорбительно? Да. Пользы? Ноль. А человек делает «не так», может быть, потому, что прикипел штанами к креслу, растворился в деле, не видит его со стороны, как наш уважаемый начальник планово-экономического отдела Поймалов, который своими цифрами не анализ беспощадный дает, а наоборот — замазывает картину, наводит лоск благополучия на наши тревожные дела. Вот он тебе «уважаемый»! Прежних директоров он устраивал, а меня от него тошнит, не хочу я, Леша, вранья. Так пусть теперь, когда я все ему в глаза объяснил, отсидит свое вранье в котловане, подышит кислородом, поглотает солнышко и осмыслит то, что я ему сказал!

— А кто за него в конторе работает?

— Он же сам и работает. Шесть часов в котловане, а затем — в контору. И вот тебе еще одна задачка для самостоятельного размышления, Леша. Почему не страдает дело? Почему ту же самую работу, на которую ему, якобы, дня не хватало, он теперь делает за два часа? Почему раньше он считал необходимым хоть пятнадцать минут, но пересидеть рабочее время и выйти зеленым и озабоченным? А теперь плюет на это и выходит вместе со всеми, и не считает нужным иметь зеленый вид.