Черный пролетарий - Юрий Гаврюченков

— И правильно, — вздохнул священник. — Будь здесь у пролетариев короткоствол, всё могло бы сложиться иначе.

Приехал санитарный возок с кожаным верхом. Пара дюжих рабов в серых халатах и круглых белых шапочках-таблетках разложила брезентовые носилки, сноровисто загрузила жмуров. Дыша перегаром, хмурые санитары забрались к покойникам, закрыли решётчатые дверцы, кучер стегнул кабыздохов. Труповозка увезла убитых в анатомический театр на растерзание полицейским знатокам-мертворезам, чтобы не достались на съедение помоечным собакам-трупоедам.

Возвращались на паровом экипаже. Отец Мавродий щедро одарил извозчика, а тот и рад был услужить, ведь таксёрская работа то же холопство, и выбравший её достоин уничижения, которое он принимает с охотой как неизбежность.

— Боюсь, как бы пролетарии мстить не начали, — поделился опасениями отец Мавродий. — Мы создали прецедент, в ответ на который Боевой Комитет может устроить инцидент, когда подпольщикам будет выгодно разыграть карту угнетённых рабов.

— Раб мстит сразу или никогда, — отрубил Щавель. — Такова его низменная суть. Раб может наброситься, ослеплённый яростью, будучи в состоянии аффекта, но когда истерика прошла, раб мстить не станет, у него на это духу не хватит. Рабы трусливы, оттого и готовы нести пожизненный плен. У них нет ни храбрости, ни чести, ни чувства долга. Если раб не отомстил в гневе, он потом на прямое действие не решится. Будет всю жизнь строить планы, лелеять потаённую злобу и мелко пакостить. Либо начнёт уговаривать себя простить обидчика. Есть у рабов такая религия всепрощения.

— Это наше Троебожие, которым мы окормляем паству невольников смирения ради, — усмехнулся отец Мавродий. — Пантеон её состоит из бога Терпилы, сына Отца, потомственного раба, восставшего, жестоко наказанного, воскресшего и поучающего своим примером молящихся.

— Разумно, — сказал Щавель.

— Бог Отец научил Терпилу покорности и смирению, — священнику было приятно поговорить о работе, дабы отвлечься от земных забот и предстоящей встречи с мэром. — Бог Вседержитель взял в рабство Отца, по праву владел Сыном и жестоко наказал Его за непокорность, превратив в законченного Терпилу. Вседержителю, обладателю всего имущества, земного и небесного, в том числе, живого и говорящего, подателю от Своей милости благ и Судье, несут дань денежную и трудовое служение рабы Великой Руси. Доминирование доминанта, подобострастие подчинённого и попытка массы третьих лиц утешить и успокоить жертву агрессии доминанта являются основой поддержания экономически выгодной нам, господам, иерархии.

При этом греческий поп так залихватски цыкнул зубом, что даже вопросов не возникло, кто в Великом Муроме первый доминант в церковной иерархии.

Дабы не отстать, ингерманландский боярин рассудил со своей колокольни:

— Прощение, кротость, скромность, смирение — вот четыре столпа рабства, которые невольник сам обносит колючей проволокой покорности, чтобы мотать на зоне собственной воли пожизненный срок. Тем и отличается раб от свободного, что выбирает жизнь на коленях.

— Ибо ваистену! — провозгласил аккламацию своей конфессии настоятель храма Блаженных вкладчиков.

У казарм высокодуховные мужи простились. Благовоспитанный отец Мавродий сошёл с гостями, дабы проводить их до крыльца. Извозчик не должен был слышать тайное напутствие.

— Ночью может быть дело, — вполголоса уведомил он, заговорщицки склонившись к боярину. — Если что, прибуду сам или пришлю нарочного. Пароль «Рыба-меч»!

Он пожал отцу и сыну руку, отвернулся, ступил на подножку.

— А отзыв? — напомнил Щавель.

— Отзыв?

— Ну да, отзыв на пароль. Если есть пароль, к нему должен быть отзыв, чтобы посланец знал, с кем имеет дело.

Сбитый с толку грек выглядел глупо.

— Отзыв…

— Рыба-shit, — брякнул Жёлудь.

— Пусть будет «Рыба-щит»! — обрадовался решению проблемы священник-детектив, сел в экипаж и укатил в мэрию.

Со стороны их можно было принять за молодого и пожилого помещиков-повес, бросивших усадьбу ради столичной гулянки. Дежуривший в будке у входа часовой напрягся, но присмотрелся и пропустил.

— Батя, кто из вас китайца завалил, выяснили? — спросил Жёлудь, когда поднимались по лестнице.

— Обо что? — не понял Щавель.

— Вы же оба стреляли, — выдал Жёлудь. — Я с попом в машине сидел, но там так трясло, что я думаю, это ты заполевал террориста.

В театре Великого Мурома сладко запели кастраты.

Господинчик в сером сюртучке скрючился на стульчаке люфтклозета в конце административного этажа.

— Нет, чтобы писать карандашом на газетной бумаге, — сетовал он в пустоту сортирной кабинки. — Нет! Всякий творец несёт своё детище чуть ли не на глянце. Думают, что от этого произведение выиграет, дятлы пафосные! — истово комкаемый лист колол потные от натуги ладошки. — Зараза, ну и мажутся же эти чернила. И трусы не отстираешь, и для геморроя вряд ли полезно. Из чего вы их делаете, кифареды постомдернизма? — горестно вопросил господинчик, расправил помягчевшую бумажку, по привычке глянул текст, прежде чем разорвать вдоль. — Какие ростовщики? Кому трагедии Вышнего Волочка интересны? Про вампиров надо писать, про любовь, про Москву. Нахрен вы нам нужны, захолустные дарования!

Тоскливый вой драматического цербера был гласом вопиющего в пустыне театральной мансарды. Яркая жизнь била ключом внизу, где горели огни рампы, замер наполненный зрительским вниманием зал, а по сцене вышагивали измазанные сажей певцы в кучерявых негритянских париках. В театральное межсезонье гоняли проверенную веками классику, оперу «Хижина дяди Тома». Смиренный негр преклонных годов, адепт культа Троебожия, претерпевал от аболиционистов и коммунистов разные муки, стойко храня верность хозяину и церкви. И когда злодей Джанго по кличке Раскованный запорол старого раба насмерть, бог Вседержитель спустился с небес на верёвочках, спел арию и воскресил дядю Тома. Зрители утирали слёзы, слушая благозвучный хор кастратов, поющих осанну Вседержителю. Чёрного злодея Джанго постигла ужасная кара от сабли Себастьяны Перейры, португальского работорговца, известного справедливыми ценами, а родня окружила ожившего дядю Тома, который стал теперь зомби, и повела на огород.

В паузах между музыкальными выступлениями артисты громко топали по гулким доскам концертными туфлями, а через щели под сценой, из-за кулис и с лож осветителей на праздную буржуазию глядели злые глаза угнетённого пролетариата. Пламя классового антагонизма горело в их пылающих сердцах, грозя вот-вот вырваться наружу и испепелить услаждающихся тяжким актёрским трудом сибаритов. Профсоюз работников сцены был в курсе свершившегося на Болотной стороне произвола купеческих наймитов и желал отомстить.

Молодой рабочий Павел взмахнул кулаком.

— Распоясавшиеся попы и жандармы в штатском перешли к решительным действиям. Мы все были свидетелями чудовищной провокации с открытой охотой на людей. Сатрапы бесчинствуют. Они убивают наших братьев на наших глазах. Пора ответить им тем же. Нас больше, мы основа государства. Так покажем нашу силу потерявшей края элите. Не она, а мы здесь власть! Так победим!

— Такъ! — весомо ответил дюжий коновал Гнидко, сын вольноотпущенника. — Они пролили кровь, и мы прольём.

— Воздержитесь, товарищи, от преднамеренных суждений, — вкрадчиво упредил разгорающиеся прения председатель Боевого Комитета Рабочей Партии неработающий пролетарий с незапоминающейся фамилией и внешностью, которые все присутствующие знали, но почему-то не могли вспомнить. — Наш выбор — выбор окончательный, и обжалованию не подлежит. Он подлежит исполнению, потому мы должны тщательно всё взвесить, прежде чем вынести резолюцию по предложению товарища Павла.

— Чего вешать? — взбеленился Павел Вагин. — Они взрывают дома и бросают в тюрьму старух. Они сажают всех, кто подымет голову. Бастанул — в тюрьму, нассал под угол — закатают на пятнадцать суток, дал городовому в морду — вообще пожизненно будешь лес рубить. Они убили Кенни!

— Сволочи! — взметнулся к потолку подпола негодующий хор членов.

— Кто здесь власть? Они? — крикнул Павел. — Мы!

— Мы-ы! — взмыкнул Комитет.

— Месть! — гаркнул Павел, и собрание поддержало его, потому что даже председатель не мог остановить справедливое негодование угнетённых. Гроздья гнева созрели, чтобы обрушиться на головы ничего не подозревающих господ. — Сейчас или никогда!

— Даёшь!

— Даёшь месть!

— Больше ада!

— Только хардкор!

— Подпалим доброхотов.

За акцию возмездия проголосовали единогласно. Возросло и тело профсоюза. Вместо застреленного члена от профсоюза токарей-фрезеровщиков избрали двух новых, отдельно от токарей, отдельно фрезеровщиков. Молодые и перспективные, ходившие у Кенни в помогальниках, без опыта и влияния не могли в одиночку управится с коллективом. Взамен отрубленной гидра рабочего класса отрастила две свежие головы. Актуальные и динамичные лидеры поспешили вклиниться в тренд и инициативно выступить за акцию неповиновения от лица осиротевшего коллектива токарей-фрезеровщиков. Подготовка к демонстрации протеста началась ускоренными темпами.