Алиедора - Ник Перумов

Она испугалась. И замолчала. А темнота продолжала сгущаться — теперь в ней тонул даже кашель.

Оставались ощущения. Твёрдость грубо вытесанных досок сейчас начинала казаться благословением. Алиедора не видела, не слышала — только чувствовала. Во всяком случае, оставались верх и низ. Оставалась и боль в стеснённых мышцах, однако и она начинала изменять доньяте, рассасываясь и ускользая, словно влага в щели её узилища.

«Стой, стой, — в отчаянии умоляла её Алиедора. Вернись. — Не уходи. Ну, пожалуйста — ведь когда что-то болит, ты знаешь: оно ещё есть».

Боль не послушалась. Убегала, а вместе с ней исчезало и собственное тело доньяты. Она знала, что у неё есть и руки, и ноги, но именно знала, а не чувствовала.

Потом стало ещё хуже. Раньше можно было вытянуть пальцы, коснуться стенок — но вот исчезло и это. Алиедора взвизгнула — вернее, ей показалось, что она взвизгнула, — и чуть ли не бросилась вперёд. «Пусть я разобью нос, но мир вокруг меня ещё будет настоящим. С настоящими стенами настоящего ящика, водружённого на настоящие сани, медленно ползущие по настоящему снегу…»

Нет. Даже в этой малости ей было отказано.

Судорожно вытянутые пальцы не встретили ничего, одну лишь пустоту. Не стало ни досок, ни стенок. Один мрак.

«Но ведь я ещё на чём-то стою, — суматошно думала Алиедора. — Есть верх и низ. И, если ящика теперь нет, я же могу выйти, верно?»

— Неверно, — холодно сказала тьма. — Ты бы смогла, да, но для этого ты слишком слаба. Ты не пройдёшь. Тебе остаётся только умереть. Ты не годишься.

«Я не боюсь, — трясясь, прошептала Алиедора, сама не зная, вслух или про себя. — Я тебя уже видела. И не испугалась — ни змей, ни крови, ничего. И ты ничего не смогла со мною сделать — там, на арене!»

— Неверно, — с прежней холодностью сказали ей. — Ты видела не меня. Низшие аспекты — им требуется, как говорите вы, люди, «внушать ужас».

«Кто ты?» — простонала Алиедора. Холод стремительно распространялся, протягивал ледяные руки, сочился между мельчайших частиц мрака, рассыпался незримой пылью, жадно вытягивая тепло и жизнь.

— Ты знаешь меня под множеством имён. Гниль одно из них.

И точно — к холоду добавилась знакомая металлическая кислость.

— Ты могла бы стать избранной. А теперь ты просто умрёшь и сама сделаешься гнилью.

Просто умрёшь и сама сделаешься…

Просто умрёшь.

Сама сделаешься.

Гнилью.

Слова не раскатились набатом по опустевшему сознанию, они вползали мокрыми и скользкими червяками.

— Ты не годишься. Время потеряно зря. Теперь ты умрёшь. Перестанешь быть.

«Мне так холодно, мама, мамочка!»

— И никто не приходит на помощь. Никто не протянет руки, не подставит плеча. Ты одна — отныне и навсегда, сколь бы кратким это «навсегда» ни оказалось.

«Я… нет! Я стою! Я не падаю! Я не упаду!..»

— Упадёшь, — сказали ей. — Ты уже заметила, что ящика нет, — на чём же ты тогда стоишь?

И Алиедора тотчас рухнула в бездну. Засвистел ветер, обжёг щеки. Зло рванул волосы.

— Я поиграю с тобой, мне давно не доставалось живых игрушек; а падать ты будешь долго, очень долго.

«Нет», — вдруг пришёл ответ. Её собственный ответ, родившийся в такой глубине, что не дотянутся никакие мысли и где спасует собственное сознание. Не слова и не звуки, не мысли и не чувства — что-то дремучее, древнее, только сейчас пробудившееся к жизни.

Уверенность? Убеждённость? Знание?

Нет, всё не то. Человеческие слова теряют смысл, когда мы тянемся к сердцевине собственного существа, когда ныряем в скрытые там глубины, сами не зная, кого или что мы там встретим.

Иногда оттуда в миг крайней нужды приходят те самые «последние силы»; иногда же — страшное, постыдное, когда забываешь о друзьях, бьющихся плечом к плечу с тобой, и «у пяток словно крылья вырастают».

И это ещё самое безобидное.

Бесконечно далеко и совсем-совсем рядом раздалось глухое рычание. Оно поднималось вверх, шло из бездны, расталкивая темноту и холод. Оно пахло Гнилью, пахло совершенно нестерпимо, но Алиедора была согласна. Доньята вбирала Гниль, пила её, дышала ею — когда надо драться, не приходится привередничать, выбирая оружие. Бьёшься тем, что попалось под руку.

«Я выживу, я выберусь! Даже отсюда».

Падение замедлилось. Ветер взвыл в бессильной злобе, закрутился вокруг доньяты, словно пытаясь вновь увлечь вниз.

«Нет, я не упаду», — прошептали губы. Прокушенные — и по подбородку стекает тёплая-тёплая кровь.

Тёплая кровь — словно огонь в этой ледяной бездне. Пусть тут черно, пусть дышать нечем, кроме Гнили, но кровь ещё горяча, и огонь, скрытый в ней, готов осветить путь.

«Я не упаду.

А столкнувшие меня — умрут. Все до единого, все, все, все и всё!»

Она разрывается от крика. И умирает.

…В себя она пришла от того, что её немилосердно хлестали по щекам. Во рту был привкус крови — кажется, ей уже разбили губы.

Жёсткий наст под боком, серое бессолнечное небо над головой — но и его закрывают нагнувшиеся над Алиедорой северяне. Они молчат, изукрашенные татуировками лица ничего не выражают. Словно навсинайские големы, они безмолвны и бесстрастны. Даже зло они творят не в кровавом угаре, а бесстрастно и методично, словно повинуясь некоему заранее продуманному плану.

Внутри клубком свившихся змей обосновалась боль.

Перед доньятой на снег упал ломоть хлеба. Она не шелохнулась.

Чёрный ящик исчез. Немилосердно болело всё, каждая жилочка, каждая связка.

Но над головой — небо и тучи. И холод зимы, но холод обычный, вполне такой себе человеческий. И живые люди, пусть даже и такие, как кор Дарбе со своими подданными.

А на санях — груда чёрных обломков: доски, искрошенные в щепу, обрывки шкур.

Её оставили в покое — лежать на снегу, глотать слёзы и смотреть в небо. Не чувствуя мороза, не чувствуя вообще почти ничего, доньята лежала — серые облака вплывали в широко раскрытые глаза, оставляя там влагу, и плыли себе дальше, унося в себе частицу её горя, но — равнодушные, равнодушные, равнодушные…

«Я прошла, — думала она. — Я прошла, я донырнула… до самого дна. Там, на дне, — настоящая я. Но… если увиденное — самая истинная я… как меня ещё носит земля?»

Что творилось вокруг — она не знала. До того мига, как её вздёрнули на ноги.

— Капля Его крови, никто не может спрашивать тебя, что ты увидела. — Северянин был непривычно серьёзен, взгляд тяжёл. — Старое отступает. Оно не сдастся, нам придётся его убить.