Идеальная для колдуна (СИ) - Лика Семенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Амели сжала кулаки, задрала подбородок и с вызовом сделала шаг к прилавку:
— Добрые люди!
Толпа замолкла, замерла, будто услышала пушечный залп.
— Вы правы. Я — жена колдуна.
Кажется, люди были ошарашены таким откровенным признанием, даже забыли, как дышать.
— Скажите, добрые люди, какое зло каждому из вас причинил мой муж?
Она должна знать. Хотя бы знать. Понимать, за что. Эта мысль пришла внезапно, как озарение. Чтобы не питать ложных надежд, перечеркнуть все единым разом. В городе об этом никогда не говорили. Лишь судачили, когда вылавливали из реки его проклятых глупых кукол. Да и то — все было лишь догадками.
Толпа молчала. Люди лишь шушукались, переглядывались, пожимали плечами. Но молчали. Значило ли это, что им нечего сказать?
Наконец, появился деревенский староста. Крепкий мужчина с окладистой снежно-белой бородой. Он посмотрел на Амели, окинул взглядом толпу:
— Что здесь происходит?
— Жена колдуна! — донеслось из толпы.
Уже не было никакой разницы, кто это кричал.
— Пусть убирается!
— Прогоните ее, господин Матиро!
Староста сцепил руки за спиной, какое-то время стоял в молчании. Наконец, повернулся к толпе:
— Сегодня большой праздник — день Неурской девы, первый день лета. Неурская дева всегда учила нас добру и смирению. И сегодня мы не можем отвернуться от того, кто хочет поделиться с нами своими дарами. Будь это сам демон Казар.
Староста стукнул в барабан — и праздник начался. Толпа, как свора голодных собак, кинулась к прилавкам, но перед лотками Амели образовалась пугающая пустота. Никто не захотел подойти. Лишь бросали косые взгляды.
Амели опустилась на скамью — ноги не держали. И Нил, как назло, не возвращался. Она попросту боялась выйти из-за прилавка. Вскоре послышались свирели — пришли музыканты. Народ гомонил, пил вино. И лишь Амели сидела, как чумная, и глотала слезы.
Бедно одетая старуха вдруг медленно подошла к ее прилавку, остановилась. Вокруг все замерли, замолчали. Просто смотрели. Даже перестали жевать. Вновь повисла удушающая тишина, нарушаемая лишь тяжелым сиплым дыханием старухи и визгом свирелей.
— Что здесь у вас, красавица? — бабка подслеповато прищурилась, нагнулась, разглядывая. — А, уж, пахнет, как сады Неурской девы!
Прозвучало так громко, что, казалось, слышал весь пустырь и далеко окрест. Амели закусила губу, напряглась, ожидая подвоха. Что старуха все перевернет, или плюнет. Или подхватит и бросит прямо в лицо. Хотелось просто погнать ее, но Амели не осмелилась. Пусть. Это урок. Хороший урок, если первого оказалось мало. И так будет всегда, едва ее где узнают.
Амели выпрямилась, сглотнула, давясь молчаливыми слезами:
— Что дать вам, матушка?
Старуха беззубо улыбнулась, ткнула пальцем в лимонную корзинку:
— Вот это, и еще маковый бисквит.
Амели инстинктивно обтерла руки фартуком, поддела лопаткой пирожные и положила на клочок небеленой бумаги. Протянула старухе, и все не верила, что та возьмет:
— Неужто не боитесь?
Бабка с готовностью подставила сухую пожухлую ладонь, склонилась ближе:
— Чего мне бояться, добрая госпожа? — шептала едва слышно. — Ваш благословенный муж моему единственному сыну ноги вернул. И ни лура не взял. Мне ли бояться?
Амели остолбенела на мгновение, потом отшатнулась:
— Что вы такое говорите?
Старуха кивнула:
— Правду, госпожа. И не одна я такая, кто милость от него видел.
Амели обессилено опустилась на скамью за прилавком. Она не осмеливалась поверить. Покачала головой:
— Но, если все так, как вы говорите, матушка, почему же народ меня гонит?
— Так, ежели кто признается — ему самому несдобровать. Свои же поедом съедят. Вот люди и молчат.
Амели подняла голову, утерла слезы:
— Но, ведь это подло.
Старуха кивнула:
— Подло, добрая госпожа, но людей не переделать. Благослови вас Создатель, госпожа.
Бабка вновь многозначительно кивнула и отошла. Встала напротив прилавка и принялась шамкать мягкую лимонную корзинку. Обернулась:
— Ох, и вкусно, госпожа! Ох, и вкусно! За всю жизнь такого не едала!
Амели лишь комкала фартук, не сразу заметила, что вокруг уже глазели, собрались с двух сторон и тянули шеи. У самого прилавка терся мальчонка лет шести. Вцепился пальцами в край и подтягивался так, что торчали одни жадные глаза и вихрастая золотистая макушка. Мальчонка вытянул руку и касался пирожных тонким пальчиком. Резко отнимал руку, будто боялся, что накажут.
Амели поднялась, постаралась улыбнуться:
— Что тебе дать, мальчик?
Тот поджал губы, какое-то время стоял, замерев, с вытянутой рукой, и ткнул в ванильную вафлю:
— Вот это. — Потом подумал еще, ткнул в сахарное печенье: — И это. — Еще посмотрел и угодил пальцем прямо в лимонный курд: — И это.
Амели взяла бумагу, свернула кульком. Мальчонка подхватил сладости и тут же удрал.
Но вслед за ним пришли другие. Смотрели с опаской, но с явным интересом. Женщины кривили рты, поджимали руки, демонстративно выражая презрение, но печево исчезало с лотков с завидной скоростью. Когда появился Нил, на прилавке уже ничего не осталось. Амели сидела на лавке, не решаясь выйти в толпу.
Нил, аж, присвистнул, сел рядом:
— Ого! Уже все? Тетка обычно до вечера стоит.
Амели пожала плечами:
— Как видишь. Где ты был?
Нил повел бровями:
— Рисовал за амбарами. Я каждый раз там сижу.
Амели нервно оправила фартук на коленях:
— Уедем отсюда.
Нил пожал плечами:
— А вечером танцы. Разве не хочешь?
Она покачала головой:
— Нет, конечно. Просто уедем. Поедем куда-нибудь к реке. Если это можно. Туда, где людей нет.
Нил лишь кивнул, собрал лотки и пошел к лошадям.
Амели больше не смотрела в окно. Просто откинулась на спинку сиденья и бесконечно терла пальцы. О побеге она больше не думала — глупость. Скитаться в одиночестве, в вечном страхе, что ее кто-то узнает? Шарахаться от людей? Что это за жизнь? Но слова старухи теперь не шли из головы. Сказала ли она правду? Или зло посмеялась? Если Феррандо помогает людям и не берет за это и медного лура, то почему обрек Нила? Нет, одно с другим никак не складывалось.
Но самым ужасным было принять то, что нет избавления. Она никогда не узнает теплой нежной любви, оставаясь лишь куклой в руках своего мужа. Вспомнив его прикосновения, Амели нервно сглотнула, в горле пересохло. Но между ног предательски заныло, и от этого стало еще невыносимее. Всего лишь желания тела, но душа… останется мертвой. Она сама становилась ожившей статуей, у которой под грудной клеткой лишь пустота и уродливый железный каркас. Может, этим и кончится. Может, этого он
