Крик безмолвия (записки генерала) - Григорий Василенко

Все молчали. Довольный своим многозначительным ответом, Сергей Федорович продолжал:

— Примем постановление бюро и пошлем министрам, пусть читают. Сидим на нефти, а как сапожник без сапог. Заколдованный круг. Вроде того, что мы с тобою шлы? — Шлы. — Кожух нашлы? — Нашлы. А я тоби шо казав? — Мы с тобою шлы? — Шлы. — Кожух нашлы? — Нашлы…

Он умел рассказывать байки и был неистощим. После перерыва предложил:

— Надо глубоко изучить со специалистами и учеными

положение дел с добычей и запасами нефти в крае, ее переработкой и вынести этот вопрос на бюро.

Вскоре после этого разговора на бюро меня неожиданно навестил Гришанов.

— Не мог не заглянуть, — здороваясь, сказал он.

— Какими ветрами? — обрадовался я его визиту.

— С попутным ветром, то биш с приглашением в крайком для подготовки бюро по нефти. Жаль, Медунов уехал. Его инициатива.

Геннадий Иванович тоже сокрушался падением добычи нефти в крае, отставанием разведки перспективных месторождений, нехваткой оборудования для глубокого бурения. Возмущался тем, что вывозим сырую нефть за гроши за границу, вырученную валюту, тут же проедаем или ввозим то, что делают из нашей нефти те же немцы.

— Не стыдно ли нам ввозить зубную пасту, стиральный порошок, мыло из Италии, помидоры из Болгарии?.. А свои запахиваем…

А ведь Кубань старейший нефтяной район страны. Здесь была заложена первая нефтяная скважина России еще в 1864 году.

За чашкой кофе Геннадий Иванович с болью говорил о некоторых несуразностях в новейших теориях социализма, упрекая их авторов в компрометации великого учения.

Я видел как он переживал за казалось бы далекие для него дела, видел его осунувшееся лицо и спросил о самочувствии.

— Душа моя каменоломня, где все разбито на куски, — помешивая ложечкой горячий кофе, скупо улыбнулся он. — Хорошо, что дел невпроворот… Вы еще занимаетесь теми угонщиками самолета?

— Дело приостановили. В Турции их судили, но в заключении пробыли они недолго. Турки отпустили их в ФРГ, насколько нам известно. Почему вспомнили?

— Один из них прислал письмо моей знакомой, Ольге Найде, вернее передал.

— Через кого?

Геннадий Иванович рассказал, что электрик из треста, немец, работавший вместе со Шмидтами, побывал у своей

тетки в Западной Германии и там встречался с ними. Он и привез послание.

— Ольга мне сама показала письмо.

—■ Что в нем, если не секрет?

Геннадий Иванович достал из папки письмо.

— Ничего особенного. Вспоминает, как он ее преследовал, сожалеет, что она теперь далеко от него и ему не дотянуться до нее. Видимо, был к ней неравнодушен.

Я поинтересовался, как она отнеслась к письму.

— По–моему, совершенно безразлично. Возьмите, может, пригодится.

Я пригласил следователя, который записал адрес Шмид- та–младшего. Письмо мы не взяли.

— Опять Ольга, Алексей Иванович, — сказал Зорин. Видимо, следует допросить того, кто привез письмо.

— Решим, — сказал я Зорину, с тем, чтобы не обсуждать этот вопрос при Гришанове.

38

В раскручивавшуюся митинговую эйфорию вплеталась избирательная кампания. Подгоняемая неуправляемыми переменами, Россия митинговала как в семнадцатом году. Тогда каждый мог взобраться на помост и оттуда кричать во всю ивановскую за тех, кто ему были ближе или за тех, к кому примыкал. С тех пор прошло больше семидесяти лет, время было другое. Сила и власть оказались у того,1 кто держит в руках микрофон. Его захватили те, кто камня на камне не оставлял от прошлого, кто макая веник в бочку с тягучей ядовитой краской, мазал все прожитые последние семьдесят лет чернухой.

Один из космонавтов, из когорты отважных и сильных, выдвинутый кандидатом в депутаты, попытался урезонить мазил, требуя по праву дать ему микрофон на митинге. Толпа зашумела, видя, как оттесняют космонавта.

— Говори, что ты хотел, — не выпуская из рук микрофона, снизошел представитель верховодившей команды из Москвы.

— Товарищи! Наша могучая советская Родина открыла дорогу в космос … — успел он сказать.

— Это мы уже проходили, — с издевкой прервал его рядом стоявший из той компании.

Космонавт еще что‑то говорил, но микрофон от него

был уже далеко и его никто не слышал. Так закончилось его выступление.

Главенствовал на помосте злорадствовавший столичный кандидат, привлекавший к себе обывателей скандальной тяжбой с властями из‑за своей карьеры. Его натренированная команда без зазрения совести затыкала рот каждому, кто пытался высказать свои трезвые суждения, обратить внимание митингующих на уборку урожая, иначе можно остаться без хлеба; на работу у станков на заводах, иначе нечем будет пахать.

— На митингах–дебошах мы далеко не уедем, сядем на мель, — заявил один из кандидатов в депутаты. Его тут же, по призыву дирижировавшего на митинге, захлопали и освистали.

Кочевавшая же по краю команда не заботилась о хлебе, напевая: «Мы не сеем и не пашем …». Она вытаскивала какую‑нибудь домашнюю заготовку, приправленную скандальной архивной историей и подавала ее так, что в толпе раскрывались рты, как на театрализованном шоу.

— Я в суд подал на Рыжкова и Крючкова, — вопил пришелец из Москвы.

Избирательная кампания — новинка, вызвавшая политизацию масс, набирала обороты.

Я не собирался в ней участвовать, не думал о депутатском месте, однако на одном из заводских собраний был выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета России. На этом заводе я не раз бывал, знал его производство и сложности, которые испытывал завод в выпуске продукции, стремился помочь коллективу. Даже затащил на завод секретаря крайкома, чтобы он познакомился с заводскими проблемами и выслушал директора. Обошли некоторые цеха, посмотрели, побеседовали с рабочими и инженерами и даже пообедали в заводской столовой. Секретарь крайкома обещал решить вопросы, связанные с расширением производства и строительством жилья.

Может все это и послужило поводом для выдвижения меня рабочим собранием кандидатом в депутаты. Несколько дней раздумывал, пока не навестил меня Геннадий Иванович, повлиявший на мое решение. Он приехал в город поздравить кого‑то с днем рождения и заодно побывать в научно–исследовательском институте, занимавшемся проблемами крепления скважин. Я поделился с ним моими сомнениями.

— Сегодня тринадцатое, чертова дюжина. Но и в этот

день рождались в войну дети. Жизнь брала свое. Правда- дитя войны, мне пришлось поздравить и вручить цветка под забором и в этом не моя вина, но все же, все же… А по сему не гоже, Алексей Иванович, фронтовику отказываться, коль народ выдвигает. Кому же, как не вам, быть депутатом.

После этого разговора я дал согласие баллотироваться по избирательному округу. Никакого опыта участия в избирательной кампании у меня не было, как не было и команды, которая бы со знанием дела проводила избирательные мероприятия. Уже дав согласие, я терзался мыслью о снятии своей кандидатуры, видя нечистоплотность, закулисные сговоры по формуле — ты мне, я тебе, интриги, оскорбления и юхевету со стороны одного из тех, кто лез напролом. У него был завод и деньги, заводские, а следовательно сила. Он не скупился на громогласные обещания сделать жизнь райской, еще до построения коммунизма, на который он часто ссылался в своих речах. Я не мог лгать, обманывать людей, не мог идти по головам к депутатскому креслу, как и не мог обещать увеличить зарплату, обеспечить бесплатными обедами женщин на заводе.

От навалившихся переживаний, которые я держал в себе, от бесконечных раздумий о людях, которых я узнавал в ходе предвыборной кампании, о их лицемерии, не известном доверчивым избирателям, почувствовал боли в сердце, месторасположение которого я точно не знал. Обратился к врачу. Предложили обследоваться в стационаре.

На свою беду, ничего не подозревая, я попал к врачу- экспериментатору. Меня отпугивал его холодный, безразличный взгляд, таивший надменность, неприязнь к пациенту. Он как бы отбывал повинность, обходя больных, держал меня в какой‑то неопределенности. Поначалу не находил ничего угрожающего и даже собирался меня выписать. Об этом мне по секрету сказала тихо сестра, молодая женщина с безупречно чистым, греческого стиля лицом, словно изваянным античным скульптором.

Ее белый халат, белая косынка на голове с вышитым крохотным красным крестиком придавали ей строгий вид сестры милосердия и отличали от других сестер, непрерывно сновавших по больничным коридорам. Она —- Ирина, представлялась мне идеальной сестрой, всегда чем‑то озабоченной, наделенной милосердием природой, без чего

медицинская сестра — не сестра, а бесчувственный надзиратель.

Она редко улыбалась. Но, когда на ее лице расплывалась улыбка, она была целительной, на какое‑то время унимавшей все болячки, становилось светлее и уютнее на душе.