Прощай, Африка! - Карен Бликсен

Фарах, выезжая встречать меня в Аден, видел там генерала и знал, что он мой друг. Он взял эту фотографию с собой в сафари и хранил ее вместе с деньгами и ключами от багажа — он надеялся, что если мы вдруг попадем в плен к немцам, то стоит показать им эту фотографию, как все сразу уладится, и поэтому берег ее, как зеницу ока.

Как хороши были вечера в резервации масаи, когда после заката мы длинной вереницей подходили к реке или к источнику, где распрягали волов. На равнине, заросшей терновником, уже лежит тень, но воздух еще наполнен ясным светом — а над головами у нас, на западе, загорелась звезда, которой предстояло ярко сверкать в ночной тьме, а пока она была только серебряной точкой на небе цвета лимонного топаза. Воздух холодил легкие, высокая трава купалась в росе, и цветы в ней испускали аромат, густой и терпкий. Немного спустя со всех сторон зазвучит хор цикад. Трава — это я, и сам воздух, и дальние горы — это тоже я, и измученные волы — все это я... Мое дыхание легким ночным ветерком пробегало по зарослям терновника.

А через три месяца меня неожиданно отправили домой. Боевые действия упорядочились, из Европы прибыли регулярные части, и мою экспедицию, очевидно, сочли несовместимой с регулярными войсками. Пришлось возвращаться домой, и те места, где раньше были наши стоянки, мы миновали с тяжелым сердцем.

На ферме еще долго хранили память об этом сафари. Много раз с тех пор я бывала в охотничьих сафари, но почему-то — может быть, из-за того, что тогда мы считали себя как бы на службе у правительства, то ли из-за того, что шли военные действия — та наша экспедиция всем ее участникам была особенно дорога. Мои тогдашние спутники считали себя избранными, чем-то вроде аристократии сафари. И спустя много лет они приходили ко мне поговорить о сафари только ради того, чтобы освежить в памяти воспоминания и пережить вновь какое-нибудь из наших тогдашних приключений.

Счетная система суахили

В самом начале моего пребывания в Африке один молодой швед, работавший на молочной ферме, взялся обучать меня счету на языке суахили. Но слово "девять" на этом языке очень похоже на одно неприличное выражение по-шведски, и мой стеснительный учитель не захотел произносить это слово при мне; сосчитав до восьми, он умолк, смущенно отвел глаза и сказал:

— У суахили девятки нет.

— Вы хотите сказать, что они умеют считать только до восьми? — спросила я.

— Нет, что вы, — поспешно сказал он, — у них есть и десять, и одиннадцать, и двенадцать, и так далее. А девятки нет.

— Как же так? — спросила я, ничего не понимая. — Что же они говорят, когда доходят до девятнадцати?

— А у них слова "девятнадцать" тоже нет, — сказал он, покраснев, но очень решительно. — И слова "девяносто" нет, и "девятьсот" тоже нет... — на суахили эти слова, как и на других языках, включают слово "девять" — но все остальные цифры, как у нас.

Много раз я обдумывала эту странную систему счета, и почему-то мне это доставляло громадное удовольствие. Вот народ, думала я, обладающий истинной оригинальностью мысли, который дерзнул нарушить строгий, педантичный порядок общепринятой системы счета.

Единица, двойка, тройка — это единственные последовательные простые числа; так пусть же восьмерка и десятка будут единственными последовательными четными числами. Конечно, кое-кто может попытаться доказать существование числа "девять", аргументируя это тем, что тройку можно умножить на саму себя, но собственно, зачем это нужно? Коль скоро нет целого корня квадратного из двух, и тройка прекрасно может обойтись без возведения в квадрат. Когда вы получаете некое простое число путем сложения всех цифр многозначного числа, отсутствие цифры "девять" никак не влияет на конечный результат, как и отсутствие производных от девятки — так что можно с полным правом утверждать что девятки как бы и нет; это, как мне представлялось, вполне оправдывало систему счета суахили.

В это время у меня был слуга, звали его Захария. У него на левой руке не хватало четвертого пальца. И я подумала — а может быть, у здешних туземцев часто бывают подобные несчастные случаи, и считать по пальцам им в этом случае очень удобно.

Но когда я начала излагать людям эти мои домыслы, меня прервали и объяснили, в чем тут дело. И все-таки у меня осталось такое чувство, что у туземцев существует система счета, в которой девятка отсутствует, и которая им отлично подходит: с ее помощью можно постигнуть очень многое.

В этой связи мне почему-то вспомнился один престарелый датский священник, который не верил, что Господь Бог сотворил восемнадцатый век.

"Не отпущу тебя, доколе не благословишь меня"

В марте месяце, когда в Африке, после четырех месяцев засухи и жары, начинаются благодатные дожди, все вокруг расцветает, благоухает и зеленеет в несказанной красоте.

Но фермер с опаской прислушивается, словно не доверяя щедрости природы, и боится услышать, что вдруг шум проливного дождя станет тише. Ведь влага, которую с такой жадностью впитывает земля, должна поддерживать все что на ней растет и живет — все травы, стада и людей — целых четыре месяца, когда дождей не будет вовсе.

Отрадно смотреть, как все дороги на ферме превращаются в быстро бегущие потоки, и ты бредешь по колено в жидкой грязи, пробираясь к пропитанным влагой, облитым белым цветом кофейным плантациям, и сердце твое поет от счастья. Но случается, что в середине сезона дождей тучи начинают расходиться, и вечером звезды проглядывают сквозь прозрачные, редеющие облака; тогда хозяйка фермы выходит из дома и стоит, пожирая глазами небо, словно тщится упорным взглядом выдоить, вымолить дождь, и взывает к небу: "Пошли мне вдоволь, пошли мне с избытком. Сердце мое обнажено перед тобой, и я не отпущу тебя, доколе не благословишь меня. УТОПИ меня, если тебе угодно, только не пытай неутоленной жаждой. О небо, небо, только не это — не coitus interruptus [30]!

Бывает иногда, что в прохладный сумрачный день после месяцев дождей вспоминаешь marka mbaja, то есть "худой год", как называют тут засуху. В те дни туземные племена кикуйю пускали коров пастись около моего дома. У одного из пастушат была флейта, и он время от времени наигрывал на ней короткие мелодии. Стоило мне снова услышать эти звуки, как в один миг вспомнилось все отчаяние, все страхи тех дней. У этой мелодии был соленый привкус слез. И все же, поразительно и неожиданно для меня самой, эти звуки принесли с собой буйную радость жизни, странное очарование, словно это была песнь торжества. Неужели и вправду те тяжкие времена таили в себе все это? Это были дни нашей юности, время безумных надежд. Именно тогда, в те долгие дни, мы все слились воедино, так, что даже в новых мирах, на иных планетах все непременно узнаем друг друга, и все, живое и неживое — часы с кукушкой, и мои книги, и тощие коровы на лужайке, и печальные старики и старухи кикуйю — все будут окликать друг дружку: "И ты была там! И ты тоже была с нами на ферме в Нгонго". Тяжелые времена благословили нас и ушли прочь.

Друзья приезжали на ферму и снова уезжали. Были они не из тех людей, которые долго засиживаются на одном месте. И не из тех, что стареют у вас на глазах — они умерли и больше не возвращались. Но они сидели здесь, блаженно греясь у огня, и когда дом, заключив их в объятия, сказал: "Не отпущу тебя, доколе не благословишь меня!", они рассмеялись и благословили мой дом, и он отпустил их.

Как-то одна старая дама, сидя в кругу друзей, рассуждала о своей жизни. Она заявила во всеуслышание, что готова заново прожить свою жизнь, и, как видно, считала это доказательством того, что ее жизнь прожита не зря. Мне подумалось: ведь у нее была такая жизнь, которую и вправду надо прожить два раза, чтобы распробовать, иначе ее и жизнью не назовешь. Можно спеть на бис короткую арию, но нельзя повторить всю оперу — как и целую симфонию или пятиактную трагедию. И если приходится повторять, значит, в первый раз ее сыграли из рук вон плохо.

Жизнь моя, я не отпущу тебя, доколе не благословишь меня, но благослови меня — и я тебя отпущу.

Затмение

Пережили мы в те времена и солнечное затмение. Незадолго до назначенного срока я получила от молодого индийца, начальника станции "Кикуйю", такое письмо:

Многоуважаемая сударыня, мне любезно сообщили, что свет солнца угаснет на целых семь дней. Не говоря о расписании поездов, прошу Вас оказать мне любезность, так как никто другой не может мне любезно сообщите: должен ли я на это время оставите, моих коров пастись на свободе, или следует загнать их в хлев?

Честь имею, сударыня, оставаться вашим покорнейшим слугой, Патель.

Туземцы и стихи

У туземцев есть врожденное чувство ритма, но они понятия не имеют о стихах, во всяком случае, до того как пойдут в школу, где их учат петь псалмы. Однажды к вечеру, на кукурузном поле, когда мы собирали кукурузные початки, бросая их в повозки, запряженные волами, я, для собственного развлечения, стала напевать стишки на суахили нашим сборщикам — по большей части это были совсем мальчишки. Никакого смысла в этих стишках не было, только слова я подбирала в рифму: "Нгумбе на-пенда чумбе, малайя-мбайя, Вакамба на-кула мамба", то есть: "Вол любит соль, шлюхи-плюхи, Вакамба съел мамбу (т. е. змею)".