Невеста императора - Елена Арсеньева

Вот закинула голову, подставив горло его поцелуям, а пальцы впервые коснулись его плеч в робкой ласке…

Она, везде она, днем и ночью: Мария. Мария, Мария!

Но чаще всего стояла перед ним одна картина, рожденная сугубо воображением и тоской. Виделись ему леса, чуть не по вершины заметенные снегами, и черная ночь, объемлющая все вокруг, и крошечная, придавленная снегом избушка, и тресноватое стекло, затянутое изморозью — все как в том сне! И у подоконника, глядящая в непроницаемую тьму расширенными глазами, — она, в теплой шали на согбенных плечах, с понурой головою, воплощение безмерной тоски и горя, ставших необходимыми спутниками жизни.

Что означало сие видение? Было оно пророческим или просто так — печаль туманила разум?

Князь Федор крестился, бормотал: «Не дай, господи! Господи, помилуй!» — но как болело, как ныло сердце, как проклинал он себя за то, что не увел, не утащил ее из Раненбурга, пусть силком, как Бахтияра, пусть рискуя навлечь на себя ее гнев. Зачем послушался? Зачем оставил? Тогда он счел нужным уважить ее волю: не покидать отца в самую тяжкую пору; тогда они оба не сомневались, что, воротясь в Петербург, он сможет как-то повлиять на царя, на Долгоруковых, содействовать милосердию, испросить прощения опальному!..

Князю Федору не составило труда оценить обстановку, сложившуюся вокруг трона.

Бывший друг князя Меншикова Остерман, так много содействовавший его падению, мог по своему положению стать таким же могущественным властелином, каким был Меншиков; но Остерману тотчас же пришлось увидеть соперничество в возрастающей силе Долгоруковых. Они стали его злобными врагами, хотя старались не казаться оными. Примкнули к Остерману и составили одну партию с ним Апраксин и Головкин;

Голицыны, враждуя тогда с Долгоруковыми, не сходились и с Остерманом, а пытались составить свою, третью, партию.

Между особами царского семейства также не было единодушия. Великая княжна Наталья Алексеевна была расположена к Остерману. Это дружеское расположение к их сопернику сестры государя, имевшей на него большое влияние, было очень не по сердцу отцу и сыну Долгоруковым. Они, прежде очень искательные к Наталье Алексеевне, стали от нее отдаляться и сходиться с цесаревной Елизаветою, которая все более власти получала над сердцем государя. Однако сия своевольная особа скоро не захотела быть в покорности у Долгоруковых и все более сближалась с их противниками — Голицыными. Прежде Долгоруковы сами старались сводить царя с теткою, а теперь раскаялись в этом и стали стараться, как бы отвести от нее государя.

И молодой царь крутился в этом водовороте страстей.., где каждый был занят только собою.

Оттого и не находил князь Федор себе места, что," едва ступил он на промерзшие, болотистые улицы ненавистного, сумрачного города, как надежды его испросить снисхождение Меншикову, что означало — его дочери, развеялись, словно ветер с Финского залива выдул их, как выдувал он из Петербурга тепло и солнечный свет, оставляя только промозглый, смертоносный холод.

Князю Федору чудилось, будто он, едва явившись в столицу, оказался заключен в некий прозрачный, но непроницаемый кокон, столь тесный, что ни рукой, ни ногой шевельнуть. И голосу его не вырваться наружу… остается, безмолвно страдая, бессильно наблюдать, как все вокруг вершат свои дела, начисто забыв о том, что глыба, которую они своротили с пути, колосс, коего они одолели, был всего только слабым человеком, божьей тварью, заслужившей хоть каплю милосердия.

Ништо! Его судьба никого не волновала, тем паче — судьба его семьи. Оказалось, далеко не все соки были еще вытянуты из светлейшего — и новые власти предержащие, захлебываясь, заглатывали остатки прежнего могущества.

Теперь это были последние богатства: деньги, украшения дочерей, чужестранные ордена, подарки не только иноземных королей, но даже самого Петра Великого, даже одежды, сшитые из драгоценных материй и дорогих мехов, — все, что еще таилось в многочисленных сундуках, доставленных в Раненбург, и для изъятия чего, собственно, и отправился в крепость президент Полномочной канцелярии, действительный статский советник, следователь Плещеев. И списки того, что удалось извлечь ушлому Плещееву из сих баснословных сундуков (пятнадцать булавок, на каждой по одному бриллианту, две коробки золота литого, два больших алмаза в серебре, девяносто пять камней лаловых, больших, и средних, и самых малых, — и прочая, и прочая, и прочая), было единственным, что отвлекало семейство Долгоруковых от жесточайшей борьбы за душу царя, ибо обладание этой неустойчивой, шалой душою означало обладание Россией.

Для князя Федора это означало одно: власть над судьбой Марии. Над жизнью и смертью ее.., и его тоже.

Глава 17

Забулдыги

Еще с октября в письмах Василия Лукича в Ракитное встречались намеки, мол, после Нового года царь желает ехать короноваться в Москву. Вернувшись в столицу, князь Федор мог убедиться в верности этих слухов: Петр намеревался отправиться 9 января, чтобы не позднее 24 февраля венчаться на царство. Ходили упорные слухи, что к сему случаю готовится манифест, дарующий подданным многие милости. Придворные алкали новых чинов и наград, но не это волновало князя Федора: поговаривали, будто смягчено будет наказание для осужденных преступников, и, узнав об этом, князь Федор впервые ощутил проблеск надежды в окружившей его тьме уныния. Теперь он решил непременно ехать на коронацию, хотя прежде не чаял, как отвязаться от всемилостивейшего приглашения.

В этом решении он раскаялся уже через день, ибо путешествие в компании с Василием Лукичом и Алексеем Григорьичем превратилось в сущую пытку. Дядюшки как-то подозрительно не сводили с него глаз.

Доходило до смешного: стоило князю Федору выйти из кареты хоть чуть-чуть поразмять ноги (ехать следовало чинно, обозом, ни боже сохрани не обгоняя царского возка, а тем паче — верхом, и даже беспокойной Елизавете Петровне пришлось унять свою прыть и сиднем высидеть почти три недели утомительного пути), как дядюшки, кряхтя, вываливались следом и становились один справа, другой — слева племянника, словно бы опасались, что он воспользуется недосмотром и задаст стрекача. Право слово, даже нужду справляя, князь Федор чувствовал на себе их неусыпное око! Он никак не мог понять, что происходит, хотя сломал голову.

Даже закрадывалась беспокойная мысль, а не опознали ли дядья о его приключениях в Раненбурге? Не усмотрели ли какой такой связи между его задержкой в Ракитном и прибытием в крепость вельможного ссыльного? Но это уж, конечно, был полный бред: ведь тайна надежно похоронена, а за обоих соучастников своих князь Федор готов ручаться как за себя самого. Савка был ему предан самозабвенно, на дыбе промолчал бы;