Вечный зов. Том I - Анатолий Иванов

Кружилин сразу узнал его: такой же, как у Фёдора Савельева, открытый большой лоб и такие же сросшиеся брови. Только усов не было да волосы не чёрные, а пепельно-серые.

— Здравствуй, Антон Силантьевич.

— Поликарп Матвеевич Кружилин?

— Я.

Антон Савельев не сразу протянул ему руку, секунду-другую помедлил, в упор разглядывая. А потом не сразу отпустил его ладонь.

— Вот мы и прибыли, значит. Это — инженеры нашего завода. Знакомьтесь, товарищи…

Из вагона вышли ещё человек пятнадцать, люди все пожилые, солидные. Поликарп Матвеевич пожимал всем по очереди руки, вслушивался в голоса, а сам думал-прикидывал: где же раздобыть жильё для этих специалистов, с семьями они приехали или без семей?

— Ну, посмотрим, что здесь и как, — проговорил Савельев, оглядывая станцию. — С разгрузкой как?

— Делаем всё, что можем.

Из-под состава вынырнул Савчук. Парторг уже недели полторы безвылазно торчал на станции, руководя разгрузкой. Он был в замасленной телогрейке и походил сейчас на шофёра или тракториста.

— Наконец-то! — воскликнул он, пожал руку Савельеву и всем остальным. — Ну, с чего начинать докладывать?

— Зачем тратить время? Пройдёмтесь, товарищи, по станции — сами всё увидим. На это — десять минут… — И повернулся к Кружилину: — А вечерком хотел бы поговорить с тобой. Сейчас, вижу, в дальний путь собрался, — кивнул он на кнут, который Кружилин держал в руке.

— Да, уборка. Надо хоть посмотреть, что на полях делается.

— Понятно.

— Насчёт ночлега — в райисполкоме что-то организуют. А потом что-нибудь придумаем с жильём. Вы с семьями?

— Едут где-то пока… Значит, до вечера.

…Подрёмывая под стук лошадиных копыт, Поликарп Матвеевич думал о Савельеве. Проницательный, сразу увидел, что на поля собрался. И что сразу как-то на «ты» начали говорить, тоже хорошо. Проще…

За коробком вздымался хвост белой, как берёзовый дым, пыли. Пыль высоко не поднималась, но и не оседала, долго плавала над дорогой, постепенно истаивая, как утренний туман.

По обеим сторонам стояла высокой стеной рожь, клонилась к земле тяжёлыми, перезревшими колосьями. Неубранная рожь в сентябре? Этого никогда не бывало. А сейчас стоит, осыпается. Не дай бог ветерок ударит покрепче — всю вымолотит.

Над степью сыто, не спеша кружились два или три коршуна, выбирая, видимо, самых разжиревших перепелов. Солнце разошлось, светило по-летнему добросовестно, щедро.

На ток колхоза «Красный колос» Поликарп Матвеевич завернул к концу дня. Длинные тени от хлебных скирд лизали землю. Этих скирд вокруг тока было много, штук двенадцать.

По току в беспорядке сновали брички. На кругу молотили лошадьми пшеницу. Покрикивали, понукая усталых лошадей, люди, стучали веялки. Десятка полтора запряжённых подвод стояло чуть в сторонке. Брички были нагружены мешками с зерном.

За длинным столом под навесом сидел председатель колхоза Панкрат Назаров. Выставив костлявые плечи, он склонился над чашкой. На другом конце стола полнощёкая женщина кисточкой старательно выводила на куске красного ситца буквы.

— А-а, — вместо приветствия протянул Назаров недружелюбно. — Глафира, подай ещё лапшички. Садись поужинай.

Женщина бросила кисточку в стакан с разбавленным мелом, принесла глиняную чашку с лапшой, деревянную, обкусанную ложку и большой кусок хлеба. И снова взялась за кисточку.

— Она у нас и повар, и агитатор, и писарь тут. Всё вместе, — сказал Панкрат. Поликарп Матвеевич проголодался за день, начал есть, размышляя, что за те годы, пока он жил в Ойротии, Панкрат Назаров сильно сдал, постарел. Он вроде и не похудел, а как-то высох, почернел и покоробился, как долго лежавшая на солнце сосновая плаха.

Панкрат выхлебал свою чашку, заскрёб дно коркой хлеба.

— Ну вот, и мыть не надобно. Эй, Петрован!

Подошёл бородатый старичок со спокойно-задумчивыми голубыми глазами, поздоровался. Кружилин помнил этого колхозника. Борода его, широкая, как лопата, давно закуржавела, только глаза были по-молодому ясные и чистые.

— Кончайте, — сказал ему Панкрат. — Запрягай и этих всех. Домолотим цепами. — И повернулся к Кружилину: — Хлебный обоз на элеватор отправляем.

Кружилин и без того понял, что готовится хлебный обоз.

— На ночь-то глядя, — буркнула Глафира. — Кони вон как притомились.

— Цыц, баба! — прикрикнул председатель. — Вся в мать, язви тебя! Василису-то Посконову помнишь? Такая есть у нас пронырливая старуха, все сплетни наперёд других узнаёт.

— Что тебе моя мать далась?

— Во-во, вся в неё. Дочь — она всегда точь-в-точь. Володька!

— Ну, вот он я, — подошёл мальчишка в залатанной рубахе, босой, запылённый, с вилами в руках.

— Вилы прислони к скирде — и марш в деревню. А то завтрева на уроках дремать будешь. Петрован, запрягайте, чего там мнётесь? На обратном пути коней в логу покормите. Да не грузите больше пятнадцати пудов на бричку. А завтра с утра всех коней на скирдовку пшеницы пустить.

Всё это председатель говорил, не сходя с места. Он сидел теперь только спиной к столу, широко расставив ноги в заскорузлых сапогах.

Глафира кончила писать, взяла тряпку, развернула её перед председателем и Кружилиным. Мокрыми неровными буквами на тряпке было написано: «Хлеб — фронту».

— Ладно, что ли?

— Сойдёт. Всё одно ночью ничего не видно. Приладьте на головную бричку, — сказал Панкрат не глядя.

Глафира ушла.

— Поздновато ты начал хлеб нынче сдавать, Панкрат Григорьевич, — сказал Кружилин. — Первый обоз это, кажется?

Панкрат долго ничего не отвечал, сидел и смотрел, как запрягают лошадей, как грузят новые брички.

— Поспешишь — людей насмешишь.

Председатель был не в духе, он был недоволен, что приехал секретарь райкома.

Просматривая в райкоме сводки хлебосдачи, Кружилин удивлялся, что в графе против колхоза «Красный колос» неизменно стоит прочерк. Полипов несколько раз докладывал: Назаров не сдаёт хлеб государству. «Злостно, злостно не сдаёт… А время, надо же понимать, не мирное сейчас…» — бросил он зловеще в последний раз. Кружилин не имел возможности вырваться в колхоз сам, звонил по телефону. Назаров выслушивал Кружилина спокойно, обещал начать хлебосдачу. И не начинал.

Гружёные брички, поскрипывая, отъезжали от хлебных буртов, уступая место порожним. Женщины вёдрами и пли́цами проворно насыпали мешки.

Наконец все подводы были нагружены. Петрован Головлёв опять подошёл к председателю, но тот только махнул рукой:

— С богом.

Старик, не проронив ни слова, повернул назад. И тотчас заскрипели брички, обоз тронулся.

— А не маловато по пятнадцать пудов на бричку? — спросил Кружилин, когда обоз отъехал.

— Кони приставшие. А завтра скирдовать будем.

— Значит, завтра хлеб не повезёшь сдавать?

— Почему? К ночи отправим ещё один обоз.

— Ещё двадцать подвод по пятнадцать пудов. Всего с сегодняшним шестьсот пудов. Это около сотни центнеров. На календаре вторая половина сентября. Не маловато?

— Сколь можем.

— Мудришь ты, Панкрат, вижу…

Сидевший всё время неподвижно, Назаров вскочил.

— Слушай! — И взмахнул обеими руками. — Слушай, я сейчас ругаться буду. По-зверски. А тут народ. Потому пойдём-ка отселя… Ты куда сейчас, в Шантару?

— Туда надо подвигаться.

— Вот и поедем. Мне по пути — я на ток второй бригады. По дороге и поругаемся. В степи одинокой.

Но в «степи одинокой» Назаров ругаться не стал. Едва отъехали от тока, он, остывший уже, спокойно сказал:

— Ежели я мудрю, то по вашим же указаниям.

— Это как понять?

— Просто всё понимается… Райкомовское было постановление, чтоб без потерь убрать? Было. В первый же день войны. А я что делаю? Вон, скирды видел необмолоченные на току? Там — вся рожь наша. А в других колхозах? На корню ещё половина. А ежели непогодь? То-то и оно. А у нас не обсыплется. Тут пшеница пошла подходить. Косим, скирдуем, насколько сил хватает. Комбайнов эмтээсовских у нас всего два. Что с ними успеешь? Дале — мужиков, самых работящих, на войну повзяли. Коней райисполком половину на этот завод мобилизовал, что эвакуированный. За остальных боюсь, — может статься, для войны заберут. А?

— Может статься.

— Ну вот… Да как же мне делать-то? А хлеб потерять — ты меня как, ладонью по макушке погладишь али кулаком по затылку? Потому и крутимся. Вон, гляди…

В стороне, метрах в четырёхстах, десятка три женщин в разноцветных платках и кофтах жали серпами пшеницу и вязали её в снопы. Заходящее солнце разлилось по жнивью, золотило его, и тугие снопы лежали тоже как золотые слитки.

— Видишь, всяко приловчаемся. Сожнём, составим в суслоны, заскирдуем потом. После обмолотим потихоньку. А хлебосдача будет. Куда мы от хлебосдачи?