Не вычеркивай меня из списка… - Дина Ильинична Рубина

Дай же поставить точку в нужном месте!

Не испорть мне выход.

Не вычёркивай меня из списка…

Август 2023, Иерусалимские горы

«Серите на здоровье, братцы!»

«Мой прадед со стороны отца…»

Нащёлкала избитый зачин и про себя улыбнулась: можно представить, сколько пенсионеров начинают свои воспоминания именно с этой фразы.

С другой стороны, с чего и начинать, когда ты собираешься вытянуть за хвостик дальнюю семейную ниточку, хрипловатый звук скрипичной струны, извлекаемый детской рукой сестры, – звук, под который прошли мои отрочество и юность?

Так вот, прадед со стороны отца – тот, чья фамилия, собственно, и красуется на обложках моих книг и на афишах концертов моей сестры, – был варшавским извозчиком. О его сволочном нраве в семье сохранилась опасливая память, а доказательством оного нрава служил побег из дому его младшего сына, моего четырнадцатилетнего деда Давида.

Дед, которого я в глаза не видала, был рыжим… К делу это не относится, но у меня к рыжим слабость, и я никогда не упускаю случая взъерошить беглой ладонью золотистую, красноватую, имбирную, гнедую шевелюру будущего героя рассказа или романа, пусть даже шевелюра принадлежит моему собственному деду… Словом, тот хлипкий подросток четырнадцати лет сделал ноги из сурового отцовского дома и, по семейной легенде, бежал далеко – аж до окраины еврейского района, где обитала не то чтоб беднота, но мелкий ремесленный люд. Шатаясь по улочке, дед увидел часовую мастерскую, притёртую меж зеленной лавкой и шалманом последнего разбора.

Мастерская представляла собой грубый стол, похожий на верстак, табурет и пару витрин, за стеклом которых тикали, цокали, шелестели и шептали часы и часики, мужские и женские, брегеты и луковицы, карманные и кулоны, ручные, настенные… и прочие, прочие, прочие. Дед узнал часовщика, сидящего, как с моноклем, с лупой в глазу: это был дальний знакомый семьи. Пытаюсь представить – сколько мыслей пролетело в голове этого подростка с той минуты, как он узнал мужика, до той минуты, когда возжелал точно так же сидеть с лупой в глазу, занимаясь этим чертовски точным, чертовски тонким и чертовски утомительным ремеслом! Если он решал всё так же быстро, как и я… Вернее, если я решаю всё так же быстро, как и он, – то времени на решение я даю ему минут пять… ну, семь. Словом, расхрабрившись, он вошёл внутрь лавки, поздоровался и робко попросил часовщика научить его часовому ремеслу. Как подумаю сейчас: ну и наглец был мой дед!

– Ну и наглец же ты! – отозвался мастер, не оборачиваясь и не поднимая головы от диковинной штуковины, похожей на микроскоп. – У меня нет на тебя ни минуты, а учение это долгое. Если хочешь, за мелкую работу и беготню по лавкам и клиентам… ну, и за уборку дома (он поднял палец, и дед сообразил, что речь о втором этаже, где проживала семья часовщика) я позволю тебе иногда стоять у меня за спиной и смотреть, что я делаю. Если будет настроение, попутно расскажу, зачем и для чего. Не будет – сам разбирайся…

И дед согласился; не знаю уж – с восторгом или без оного, вынужденно, чтобы не возвращаться под извозчичий кнут отца, или действительно захотелось овладеть ремеслом, но он согласился и остался там учиться (понемногу) и горбатиться на часовщика и его семью (помногу).

Все эти сведения о моём незнакомом деде поступали от бабушки Гитл, матери моего отца, особы такого дикого нрава, что я пока даже не пробовала приступить к разбору этого тяжёлого случая, а я опытный разбиратель завалов, и я не из пугливых. Однако за неимением других осведомителей приходится верить покойной бабке Гитл на слово. Как бы там ни было, дед овладел ремеслом часовщика, всю жизнь зарабатывал им на семью, и все трое его сыновей, включая младшего, моего отца, прекрасно разбирались в часовых механизмах. (Я и сейчас тоскую, когда что-то случается с моими наручными часами. Был бы жив отец, я бы горя не знала…)

Но вот откуда у деда взялась скрипка (о, струны в моей семье! исток счастливых драм, профессиональных амбиций и глубоких душевных потрясений) – ей-богу, этого не знаю. Но дед играл на скрипке. И хорошо играл! И свой абсолютный слух и влюблённость в музыку передал моему отцу, а уж тот позаботился закатать обеих дочерей в мучительный кокон этой своей высокой любви. Особенно досталось младшей. Мою сестру Веру с пяти лет обрекли на скрипичную судьбу. Впрочем, обо всём этом я уже тоже писала…

Кроме того, дед был шахматистом, чемпионом Харькова. Между обучением у часового мастера и шахматной короной городского чемпиона зияет передо мной огромная временная дыра в дедовой биографии. И сейчас уже бесполезно разыскивать, можно только восстановить, вернее, придумать, что гораздо ближе к моей профессии, – каким образом дед попал в Харьков и вообще в Россию и как познакомился с бабкой (она говорила: он пришёл со скрипочкой под мышкой и был беден как церковная мышь). Откуда же он пришёл? С войны, уверяет бабка. Она подобрала его с войны, как подбирают пьяного с тротуара.

– С какой? С какой войны?! – кричала я, двенадцатилетняя, искренне полагая, что бабка Гитл просто выжила из ума. «Война» – это было такое советско-фашистское патриотическое понятие, очень большое, кино-книжное, торжественно-заседательное, празднично-оркестровое… При чём тут дед Давид, который вместе с бабкой во время этой нашей главной войны попал в Ташкент в эвакуацию и там, отравившись селёдкой, бесславно помер в больнице на Тахтапуле! – С какой такой войны он пришёл?!

– С Русско-японской, – спокойно отвечала бабка. – Его призвали, он был солдатом…

Опаньки! Ах, какая жалость, что я не застала деда Давида, думала я, уже будучи взрослой и чуть менее невежественной. Его можно было расспросить о сражении за Мукден, в котором он участвовал, написать о нём целую новеллу. К тому времени я уже кое-что прочитала о генерале Куропаткине, командующем русской армией в том самом сражении, и можно было бы описать сильную бурю, поднявшуюся 9 марта, в день сражения, тот штормовой ветер и самого генерала Куропаткина, который обратился к своим бойцам перед решающей битвой…

– Да нет, – морщась, отвечала бабка Гитл. – Он обратился к ним уже после, и очень некстати… Русские там потеряли девяносто тысяч живой силы, а кто остался, те были полумёртвые. Не до парадов и торжеств. Не до генералов.

– И что он им сказал?

– «Серите на здоровье, братцы!»

– Что-о-о?!

– …солдаты все расселись по нужде на склонах оврага, во