Жертвы Сталинграда. Исцеление в Елабуге - Отто Рюле

За свободную, независимую Германию!»

Я бережно сложил газету. Она была для меня сейчас самым драгоценным документом. Она была для меня как путеводная звезда. Манифест четко изложил все, что мучило меня долгое время. Он говорил мне, зачем и ради чего я остался жив. Манифест не только открывал нам глаза, но и звал к решительным действиям в рядах Национального комитета «Свободная Германия».

Мысленно я часто уносился домой. Между моей жизнью в идиллических условиях Шварцвальда и лагерным существованием за колючей проволокой лежала громадная пропасть. Жена Эльза, родители, родственники и все друзья находились по ту сторону этой пропасти. Как они воспримут мое решение, поймут ли меня? Вряд ли! Многие, видимо, осудят и отвернутся. Думаю, что Эльза меня не оставит. Придет время, и я ей все объясню.

Вместе со мной вступить в антифашистскую группу решили еще два старших лейтенанта из нашей комнаты. Итак, нас было трое. В первую очередь мы решили заняться разъяснением манифеста среди пленных. Каждый из нас собирал вокруг себя группку из нескольких человек и читал манифест, комментируя его, кто как может. Поднимая глаза от газеты, я часто ловил на себе холодные, неодобрительные взгляды. Однако, как бы там ни было, высказывать свое неодобрение вслух никто из моих слушателей не отваживался. Каждый осторожничал и вел себя по принципу «Внимание, враг подслушивает!».

Правда, в частных разговорах между собой люди были более откровенны. Таких, как я, называли изменниками родины. А один старший лейтенант даже заявил, что Женевская конвенция запрещает пленным заниматься политической деятельностью. Это был юрист из Кёнигсберга.

— Президент Эрих Вайнерт, да это же просто смешно! Знаете ли вы хоть по крайней мере, что это за человек? — спросил меня с издевкой один преподаватель из Берлина. — Он — отъявленный большевик!

— Уж не думаете ли вы, что ваш Национальный комитет создан не по указке русских? А почему же тогда в его руководстве так много коммунистов? Все это, ни больше ни меньше, как коммунистический трюк! — высказался старший казначей из Кёльна.

Читать «Фрайес Дойчланд» в кругу подобных соотечественников было делом бесполезным, так как они руководствовались такими понятиями, как покорность, антикоммунизм, упорство и неучастие ни в каких политических акциях. Разумеется, никто из них и не думал, что именно эти принципы дали возможность легко ввести их в заблуждение и использовать в чуждых им интересах.

Однако наряду с такой аполитичной массой старших офицеров среди пленных лагеря в Елабуге оказались и несколько десятков закоренелых фашистов. Это были молодые штабные офицеры, несколько человек из партийного руководства, в частности, руководители гитлерюгенда. Они не сидели сложа руки и пытались со своей стороны создать некий противовес Национальному комитету. Они провозглашали свои собственные лозунги и старались сформировать угодное им общественное мнение. Они не брезговали ничем. Могли, например, начертить на стене барака фашистскую свастику или же, придя на прием к медицинской сестре, поздороваться с ней по фашистскому образцу.

Однако тем из пленных, кто, побывав в котле, не избежал конфликта с собственной совестью, были явно не по душе ни старые лозунги, ни старые порядки. Такие невольно искали какого-то выхода. Этим людям Национальный комитет и манифест давали пищу для размышлений и помогали найти ответ на целый ряд вопросов. Эти люди скорее прозревали и приходили к определенному решению. Подобная эволюция на моих глазах произошла с двумя католическими священниками — Йозефом Кайзером и Петером Моором.

Священник Йозеф Кайзер был моим соседом по нарам и постоянным собеседником. Этот здоровый мужчина среднего роста не был лишен чувства юмора. Он то и дело рассказывал какие-нибудь веселые истории из своей жизни. Полной противоположностью ему был священник Моор. Он был молчалив, но также дружелюбен.

Довольно часто обоих священников навещал некто д-р Алоиз Людвиг, тоже католический священник. Это был человек острого ума, он намного лучше разбирался в догмах Святого Писания, чем его братья по вере. Оказалось, что он был награжден орденом иезуитов и потому прошел особый курс обучения. Людвиг обычно присаживался к своим друзьям на нары и горячо спорил.

К Мельцеру часто приходил старший лейтенант д-р Ганс Хубер. Познакомились они еще во время окружения. В первые дни нашего пребывания в лагере Хубер жил в одной комнате со мной и Мельцером. Хубер сразу же обращал на себя внимание: весь он был какой-то квадратный, почти совсем без шеи. Он носил очки, из-за толстых стекол которых блестели колючие глаза. Своим внешним видом он походил на судью, хотя на самом деле до войны работал в Министерстве просвещения.

— Послушайте-ка меня, ребята, — сказал он однажды, когда обитатели нашей комнаты, по обыкновению, рассуждали о будущем. — Если считать, что поражение под Сталинградом означает для рейха проигрыш всей войны, то вполне логично допустить, что в Германии будет установлено господство большевиков. Для нас это равносильно гибели всей германской нации, а иначе говоря, наше дальнейшее существование бессмысленно. В таком случае нам должно быть совершенно безразлично, переживем мы плен или нет. Я же думаю, что Сталинград — всего лишь одно-единственное поражение. Такая постановка вопроса более вероятна и реальна. И только мы, пленные, наверное, сомневаемся в этом. Каждый из нас, даже находясь за колючей проволокой, остается офицером фюрера. И, чтобы с нами ни случилось, мы должны быть сторонниками национал-социалистской Германии. Наша общая цель — борьба с большевизмом. Вот и давайте подумаем, как мы, находясь в плену, сможем лучше служить делу национал-социализма.

Пленных, которые думали так же, как Хубер, в лагере было много, однако такая постановка вопроса их шокировала. Все молчали. Я лично слышал выступление старшего лейтенанта только один раз. Он одним из первых заболел тифом, и его отправили в лазарет. Там Мельцер сошелся с Хубером ближе. Возможно, это знакомство и повлияло на Мельцера. Во всяком случае, мы все дальше и дальше отдалялись друг от друга. Наши отношения стали более натянутыми.

За несколько недель я как бы врос в антифашистское движение. Здесь и нашел новых товарищей, которые, как и я, мечтали о лучшей жизни. Манифест Национального комитета объединил нас, сплотив для борьбы за новую, свободную Германию.

Дискуссии с инакомыслящими отнимали много времени, но в спорах выкристаллизовывались точки зрения, рождались убеждения, сближались союзники и расходились противники.

В лагере работали различные кружки: по экономике, искусству, истории, теории государства и революции, а также по истории ВКП(б). Очень часто проводились оживленные дискуссии. Члены «лагерной группы НК» (как нас обычно называли) почти все время оказывались в меньшинстве. Так что нам отнюдь не легко было отстаивать свою точку зрения.

Все антифашисты много времени отдавали политической учебе. В нашей лагерной библиотеке на длинных полках стояли полные собрания сочинений Маркса, Энгельса и Ленина. Было здесь и очень много отдельных томов и брошюр с их произведениями, а также работы И. В. Сталина по национальному вопросу, «Вопросы ленинизма» и другие.

Я взял «Краткий курс истории ВКП(б)» в светло-зеленом переплете. Читать по-русски мне было очень трудно, и я стал читать немецкий перевод, сверяя его с русским текстом, чтобы иметь своеобразную языковую практику.

В конце концов я вчитался в книгу и, чем дальше читал, тем больше удивлялся тому, сколько сделали большевики.

В книге рассказывалось о борьбе рабочего класса и крестьянства за освобождение от угнетения и эксплуатации, за создание нового, справедливого общества. С каждым днем все больше и больше я понимал всю никчемность и бесчеловечность фашистского мировоззрения.

Большинство книг в библиотеке было политического характера, но здесь можно было найти и произведения художественной литературы. Самое большое впечатление произвел на меня роман Николая Островского «Как закалялась сталь». В своей тетрадочке я записал слова Павки Корчагина:

«Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества».

Из «Матери» Горького я выписал себе следующее:

«Мы — социалисты. Это значит, что мы враги частной собственности, которая разъединяет людей, вооружает их друг против друга, создает непримиримую вражду интересов…

Мы говорим: общество, которое рассматривает человека только как орудие своего обогащения, — противочеловечно, оно враждебно нам, мы не можем примириться с его моралью, двуличной и лживой… Мы — революционеры и будем таковыми до поры, пока одни — только командуют, другие — только работают…»