Мир мог быть другим. Уильям Буллит в попытках изменить ХХ век - Александр Эткинд

Ситуация обострилась после Третьего конгресса Коминтерна, на котором было много американских гостей, призывавших к революции и рассказывавших о сотрудничестве с профсоюзами. В ответ на протесты Буллита, Наркоминдел объяснял, что Коминтерн не является правительственной организацией и государству неподконтролен. Буллит и его шефы в Вашингтоне рассматривали все это не только как вмешательство во внутренние дела, но и как прямое нарушение договоренностей, на основе которых были восстановлены дипломатические отношения с Советами.

Москва все больше раздражала амбициозного посла. Нараставшая напряженность в Европе доказывала Буллиту правоту его давних прогнозов. В апреле 1935-го он писал в Госдепартамент, что со времен Версальского мира был уверен в неизбежности националистического движения в Германии, и предсказывал скорое присоединение ею Австрии [150]. В июне Рузвельт направил его в Варшаву на похороны Пилсудского, где Буллит познакомился с Герингом. «Он самый отвратительный представитель нации, какого я видел, – докладывал Буллит. – Глядя на него, я почувствовал, что пока немцы не перестанут принимать “Нибелунгов” всерьез, они добьются только национальной катастрофы» [151].

Обширные письма, которые Буллит писал Рузвельту, занимают много коробок его архива в Йейле. Он писал их из разных мест – Вашингтона, Москвы, Парижа, ближневосточных столиц. В духе дипломатических депеш, какие писали своим монархам аристократические посланники ХVIII века, письма Буллита не только информировали суверена о дипломатических партнерах и политических событиях, но и отвлекали его от государственных дел, передавая великосветские сплетни, психологические наблюдения и сведения об интимной жизни испорченных европейцев либо фанатичных большевиков. Независимо от сюжета, эти письма служили демонстрацией необычайных источников авторской компетенции – широких связей Буллита, его личных источников информации и его особенной интуиции. Он сумел завязать с президентом близкие, почти семейные отношения; в переписке Рузвельт часто обращался к нему, называя «Билл Будда», что намекало на его хладнокровие, улыбчивые манеры и особые способности. На самом деле, у Буллита были и связи, и интуиция, и отменное знание Европы, и отличный литературный стиль. Все это всегда в дефиците, и Буллит вполне заслуживал высоких назначений в новую администрацию. Но карьера у него не складывалась, и это было тем более драматично, что он нуждался в ней и психологически, и финансово. Продвижение на государственной службе больше зависит от личных отношений, чем множество других способов достичь преуспеяния. Опытный мастер таких отношений, Буллит попал в ловушку, из которой так и не сумел выбраться. Чем с большим нажимом он демонстрировал социальную компетенцию и манипулятивное мастерство, тем больше опасений и сопротивления он вызывал у вышестоящих начальников, и прежде всего у самого Рузвельта. Пытаясь нагнать упущенное время, он не мог позволить себе расслабиться и отдаться течению, чтобы карьера делалась сама собой – секрет многих успешных бюрократов в любой стране, но также и причина падения их неудачных соперников. К тому же время было особенным. Буллит ушел с государственной службы в момент окончания мировой войны и вернулся на нее тогда, когда уже ясно видел опасность новой, еще большей войны. Его необыкновенная активность была мотивирована не только потребностью в карьере, но и печальным состоянием мира, которое он понимал лучше, чем другие, и не скрывал этого. И он не уставал шутить свои необыкновенные шутки.

Четвертого марта 1936 года Госдепартамент получил из Москвы необыкновенное донесение, граничившее с тем, что американцы называют «практической шуткой», а русские – розыгрышем; более странного письма официальная почта, наверно, не видела. «Вы найдете здесь, сэр, точное описание того, что я считаю действительным положением России в 1936-м, но любовь к правде заставляет меня признать, что оставшаяся часть этой депеши была написана не мной, а почтенным Нилом Брауном», – послом США в России с 1850-го по 1853 г. Так, цитируя на многих страницах старинное донесение, Буллит информировал начальство о положении дел. «Климат тут тяжелый, – писали Браун и Буллит с разрывом в восемьдесят с лишним лет, – но самое трудное, что ждет здесь американца – это секретность, в которой здесь делается все… Любая мелочь сопровождается церемониями, и без оттяжек и провокаций добиться здесь ничего нельзя». Рассказывая о режиме Николая I, Браун писал о суровой полиции, o цензуре и капризности царя, сопровождая все это одним эпитетом «бессмысленный». В результате Россия не может похвастаться ни одним изобретением, писал Браун и повторял Буллит. «Они все позаимствовали, за исключением дурного климата». Далее следовали обобщения, построенные на личных обидах: «Ни одна нация так не нуждается в иностранцах, и ни одна нация не относится к ним так враждебно… За послами непрерывно шпионят, и их слуги вынуждены рассказывать об их разговорах, связях и пр. Секретность пронизывает здесь все, а показуха является и политикой правительства, и его страстью». Эту историческую бумагу подготовил, наверно, Кеннан, и она откомментирована с тщательностью ученого человека. Примерно тогда же Буллит мрачно сообщал, что учиться у большевиков нечему и от этих иллюзий давно пора отказаться. Администрация Нового курса хотела прислать официальных представителей для того, чтобы те учились в Москве массовому строительству жилья. «Нет абсолютно ничего, чему бы Советский Союз мог научить нас или другую цивилизованную нацию в области жилищного строительства» [152].

Непрерывная и все более грубая слежка московских служб раздражала Буллита, но и приводила его в азарт. Он, однако, воспринимал это как обычное поведение режима, вряд ли понимая, что Кремль вел против него целенаправленную кампанию личной компрометации. Но и без этого он был в ужасе от актов бессмысленного насилия, которые развертывались прямо за стенами Спасо-хауса. Первого мая 1935 года он писал президенту: «Террор здесь не прекращался, но сейчас он сделался так интенсивен, что в страхе пребывают и самые ничтожные, и самые могущественные из москвичей». Аресту и высылке, с изумлением рассказывал он Рузвельту, подверглись все, кто учил японский язык в Ленинграде, и все, кто лечил зубы иностранным дипломатам в Москве. В марте 1935-го редактор американского журнала Foreign Affairs через Буллита заказал статью Бухарину; посол обещал передать просьбу и при встрече с Бухариным настоять на том, чтобы тот написал статью. Они в это время часто виделись, и Буллит знал, что Бухарин жил от одной чистки к другой, все время ожидая ареста. Андрейчин уже был в «Люблянке» (так писал Буллит), и посол признавался президенту в своей неспособности сохранять позу дипломата: «Поддерживать сладкую любовную беседу с русскими в этих условиях необычайно трудно. Я не могу, конечно, сделать ничего, чтобы спасти этих людей. Строго между нами, я получил записку от Андрейчина, которую он с оказией переслал из Люблянки: он просит меня, ради всего святого, не делать ничего, чтобы помочь ему, потому что если я попытаюсь, его наверняка расстреляют» (Буллит так и писал, Lyublyanka). Позже он признавался Рузвельту, что единственное, чем теперь можно помочь русским друзьям, – это не общаться с ними [153].