Антихрист - Эрнест Ренан

Химерические комментарии, к которым привела эта ложная идея, дискредитировали эту книгу совершенно незаслуженно. Благодаря более здравой экзегетике, в наши дни Апокалипсис снова занял то высокое место, которое ему принадлежит в Священном Писании. Апокалипсис в известном смысле есть печать пророчества, последнее слово Израиля. Раскройте древних пророков, например, Иоиля, на описании «дня Иеговы», т. е. о той великой сессии, которую время от времени открывает верховный Судия дел человеческих для восстановления порядка, беспрестанно нарушаемого людьми, и вы найдете здесь зародыш видения на Патмосе. Каждая революция, каждая историческая конвульсия приобретала в воображении еврея, упрямо отрицающего бессмертие души и добивающегося установления на земле царства справедливости, значение провиденциального удара, прелюдии еще более торжественного и более окончательного суда. При каждом таком событии выступал пророк, восклицавший: «Трубите трубою на Сионе… ибо наступает день Господень; ибо он близок…» Апокалипсис представляет собой продолжение и венец этой странной литературы, составляющей славу исключительно Израиля. Автор его — последний великий пророк; он стоит ниже своих предшественников лишь настолько, насколько он им подражает; но это та же душа, тот же дух. Апокалипсис является почти единственным примером гениальной подделки, оригинальной компиляции. Если исключить два или три вымысла, принадлежащих самому автору и отличающихся чудной красотой, то весь ансамбль поэмы состоит из штрихов, заимствованных в предшествующей пророческой и апокалиптической литературе, особенно у Иезекииля, у автора книги Даниила, у двух Исаий. Христианский Пророк — истинный питомец этих людей; он знает их произведения наизусть, он берет из них их последние выводы. Он родной брат, только отличающийся меньшей ясностью и гармоничностью, удивительного поэта времен вавилонского пленения, второго Исайи, светлая душа которого проникнута за 600 лет вперед всей благодатью, всем благоуханием будущего.

Подобно всем народам, обладающим блестящим литературным прошлым, Израиль жил образами, освященными его древними, его восхитительной литературой. Его писатели творили почти только обрывками древних текстов; в частности, христианская поэзия не ведала иного литературного приема. Но когда чувство искренне, форма, в которую оно выливается, даже при всей ее искусственности приобретает красоту. «Слова верующего» являются по отношению к Апокалипсису тем же, чем был Апокалипсис по отношению к древним пророкам, и между тем «Слова верующего» представляют собой книгу действительно сильную; ее нельзя перечитывать без глубокого волнения.

Догматы той эпохи, как и ее стиль, отличались некоторой искусственностью, но они отвечали глубокому чувству. Весь прием богословской разработки заключался в смелом перетолковывании, при помощи которого каждая фраза древних произведений, заподозренная в том, что она имеет отдаленное отношение к туманному идеалу, прилагалась к царству Мессии и к Иисусу. Так как экзегетика, лежавшая в основе этих мессианских комбинаций, была весьма посредственной, то странные творения, о которых мы говорим, нередко вызывали крупные противоречия. Это в особенности заметно в местах Апокалипсиса, относящихся к Гоге и Магоге, если их сравнить с параллельными главами Иезекииля. По Иезекиилю, Гог, царь земли Магог, придет «после многих дней», когда народ Израильский возвратится из плена и снова водворится в Палестине, и начнет против него истребительную войну. Уже в эпоху перевода Библии греческими толкователями и в эпоху сочинения книги Даниила выражение, означавшее на классическом еврейском языке просто неопределенное будущее, превратилось в «последние дни» и относилось ко временам Мессии. Таким образом, автор Апокалипсиса вынужден относить XXXVIII и XXXIX главы Иезекииля к мессианским временам и смотреть на Гогу и Магогу как на представителей мира варваров и язычников, который переживет падение Рима и будет существовать одновременно с тысячелетним царством Христа и его святых.

Этот способ творчества, если можно так выразиться, чисто внешним путем, этот способ, при помощи подобранной экзегетики, комбинировать фразы, подхваченные в разных местах, и созидать посредством такой произвольной игры слов новую теологию, в Апокалипсисе встречается во всем, что касается тайны кончины мира. В этом отношении теория Апокалипсиса существенно отличается от той теории, которую мы находим у Св. Павла, и от той, которая в синоптических Евангелиях влагается в уста Иисуса. Правда, Св. Павел иногда как будто верит в царство Иисуса, которое будет иметь место во времена, предшествующие кончине мира; но он никогда не говорит об этом с такой определенностью, как автор Апокалипсиса. В самом деле, по Апокалипсису будущее царство Иисуса уже весьма близко; оно должно наступить вскоре после разрушения Римской империи. При этом первом воскресении оживут одни мученики; остальные умершие еще не воскреснут в это время. Такие странности являлись результатом запоздалого и бессвязного образования у Израиля идей о будущей жизни. Можно сказать, что евреи пришли к догмату о бессмертии души только в силу необходимости такого догмата для того, чтобы мученичество имело свой смысл. Во второй книге Маккавейской семь юных мучеников и их мать сильны идеей, что все они воскреснут, тогда как Антиох не воскреснет. По поводу этих легендарных героев в еврейской литературе и встречаются первые ясные утверждения вечной жизни и, в частности, высказывается прекрасная мысль, что «те, кто умирает за Бога, продолжают жить в Боге». Замечается даже некоторая тенденция создать для них некоторого рода специальную загробную жизнь и отвести им место у престола Божия «с настоящего времени», не ожидая общего воскресения. Тацит со своей стороны замечает, что евреи приписывают бессмертие только душам тех, кто погиб в битвах или в мучениях.

Царство Иисуса с его мучениками наступит на земле, без сомнения, в Иерусалиме, среди необращенных наций, которые будут жить в почтительном расстоянии от святых. Оно продлится лишь тысячу лет. После этих тысячи лет наступит новое царство Сатаны, в течение которого между варварами, не обратившимися к Церкви, будут происходить ужасные войны, причем они едва не погубят и саму Церковь. Но Бог истребит их, и тогда произойдут «второе воскресение», на. этот раз уже общее, и окончательный суд, а за ним последует конец вселенной. Это учение получило название учения тысячелетников, или «милленнаризма», сильно распространенного в течение первых трех веков; оно никогда не получало в Церкви преобладания, хотя беспрестанно и возникало в различные эпохи ее истории и опиралось на гораздо более древние и определенные тексты, нежели многие другие общепринятые догматы. Это учение было результатом материалистической экзегетики, подчинявшейся потребности признать истинными одновременно и те положения, в которых говорилось, что царство Божие должно продолжаться «во веки веков», и те, в которых неопределенная продолжительность мессианского царства выражалась в утверждении, что оно продлится «тысячу лет». По правилам, принятым переводчиками, известными под названием гармонистов, данные, которые не удавалось согласовать с собой, приводились без всякой связи дословно. При выборе цифры тысячи руководствовались комбинацией текстов из псалмов, из которых, как казалось, следует вывести заключение, «что один день Господень стоит тысячи лет». У евреев также встречается мысль, что царство Мессии будет не блаженная вечность, но эра счастья, которая продлится веками, прежде чем последует конец мира. Многие раввины, подобно автору Апокалипсиса, полагают, что продолжительность этого царства будет тысяча лет. Автор послания, приписываемого Варнаве, утверждает, что, подобно тому, как мир был сотворен в шесть дней, судьба мира свершится в шесть тысяч лет («один день у Бога стоит тысячи лет»), и затем, подобно тому, как Бог отдыхал в день седьмой, точно так же, «когда придет его сын и уничтожит времена неправды, произнесет свой суд над нечестивыми, изменит солнце и луну и все звезды, то в седьмой день после этого Он будет отдыхать». Это равносильно тому, что он будет царствовать тысячу лет, так как царство Мессии всегда сравнивается с субботой, днем, в который последовательные волнения, сопряженные с развитием вселенной, сменяются покоем. Идея вечной жизни отдельного индивидуума так мало свойственна евреям, что эра будущего возмездия у них всегда ограничивается известной цифрой лет, правда, весьма значительной, но все же имеющей свои пределы.

Здесь прежде всего бросается в глаза персидская физиономия этих мечтаний. Милленнаризм и, если можно так выразиться, апокалиптизм в Иране процветали с незапамятных времен. В основе идей Зороастра лежит тенденция исчислять поколения мира, периоды всеобщей жизни газарами, то есть тысячелетиями, представлять себе воображаемое спасительное царство, которое будет конечным венцом всех испытаний человечества. Эти идеи, комбинируясь с ожиданием будущего, наполняющим книги древних еврейских пророков, сделались душой еврейского богословия в века, предшествовавшие нашей эре. Ими в особенности были проникнуты апокалипсисы; откровения, приписанные Даниилу, Еноху, Моисею, представляют собой по своим оборотам, так же, как по учению, по образам, почти персидские книги. Можно ли отсюда заключить, что авторы этих странных произведений читали зендские книги в том виде, в каком они существовали в их эпоху? Никоим образом. Заимствования эти косвенные, они заключались в том, что еврейское воображение приняло окраску Ирана. То же самое постигло и Апокалипсис Иоанна. Автор этого Апокалипсиса также не имел непосредственных сношений с Персией, как и любой из христиан, но экзотические данные, которые он перенес в свою книгу, вошли уже у него в плоть и кровь посредством традиционных мидрашим. Пророк брал их из той атмосферы, в которой он жил и дышал. Тот факт, что начиная с Хошедара и Хошедарма, двух пророков, которые будут предвестниками Сосиоша, и язвы, постигающие мир накануне великих дней, и войны между собой царей, представляющие признак последней борьбы, все эти элементы апокалиптической драмы можно найти в теории персов о кончине мира. Семь небес, семь ангелов, семь духов Божиих, о которых беспрестанно говорится в видении на Патмосе, также переносят нас в истинный парсизм и даже дальше его. Действительно, иератическое и апотелезмэтическое значение цифры семь, по-видимому, берет свое начало в вавилонской доктрине о семи планетах, управляющих судьбами людей и царств. Еще более поразительное сходство замечается в мистерии семи печатей. Подобно тому, как, по ассирийской мифологии, каждая из семи таблиц судьбы была посвящена одной из планет, семь печатей тоже находятся в странном соотношении с семью планетами, с днями недели и с цветами, которые приписывались планетам вавилонской наукой. Белый конь, по-видимому, соответствует Луне, рыжий — Марсу, черный — Меркурию, бледный — Юпитеру.