Тени колоколов - Александр Доронин

— Как он там, один, на кордоне-то?

— Ничего, сидит… Всё о тебе, матушка-боярыня, спрашивает…

Федосья Прокопьевна задумчиво глядела в гущу леса. Старик всё больше и больше удивлял ее. Говорит умно, смело, как с равной.

— Смотри, смотри, Федосья Прокопьевна! А вон и наша красавица нас встречать вышла, — воскликнул кучер.

На краю открывшейся взору поляны стояла лосиха и явно ждала их, не делая попыток убежать и спрятаться в гуще леса.

— Это точно наша? — волнуясь, спросила боярыня.

— Точно. Вишь, ждет угощения.

Федосья Прокопьевна давно приезжала сюда и подкармливала лосей. Зимой, в стужу, Леонтий даже сена сюда привозил… Лоси давно привыкли к людям, подходили близко, брали хлеб из рук.

— Хмелинка, Хмелинка! — позвала лосиху боярыня. Та сделала два шага и остановилась. Лошадь испуганно заржала и отпрянула назад.

— Но-о! Не боись, Агашка! Не балуй! — ласково заворковал кучер.

— Эта, видать, не наша, другая. Лучше не будем ее пугать, пусть гуляет. Поедем обратно, дед, — приказала боярыня.

Лосиха медленно повернулась и пошла в лес. Отойдя в сторону, долго смотрела вслед людям. Они не заметили, что в густых кустах прятались два несмышленыша-лосенка. Мать готова была защищать их. Эту скрытую угрозу и почувствовала Агаша, отказавшись подойти к лосихе.

По дороге домой Федосья Прокопьевна думала о плечистом молодом красавце, живущем на кордоне. Как он там один? Что ест, что пьет? И о чем кукушка кукует? Что сказать хочет?..

В сердце женщины поселилась непонятная тоска, куда-то зовущая и одновременно пугающая.

Колеса брички спотыкались о корни деревьев. Жгло солнце, поднявшись почти над головой. Даже ветви деревьев не спасали от жары.

— Сейчас лес кончится, дорога ровней пойдет. Потерпи, боярыня! — повернулся к Морозовой Леонтий.

«Боярыня! Какая я боярыня? — вдруг встрепенулась Федосья Прокопьевна. — Потерявший дорогу путник. Или слабая беспомощная женщина. Люди считают меня сильной и всемогущей. А что я могу? Нищих и убогих накормить? Милостыню в церковь отнести?»

Она мужняя жена. Распоряжаться деньгами права не имеет. Раньше это ее и не волновало. Отец с матерью так их, четверых детей, воспитывали: «Не гоняйтесь за богатством, не завидуйте другим, чужого не берите!». И все они выросли достойными, добрыми и честными людьми. Братья — Федор и Алексей — воеводы, заветы отца Прокопия Федоровича чтут и исполняют. Сестра Евдокия — хорошая жена, мать двоих детей, Бога чтит, как и сама Федосья Прокопьевна. Ей, правда, Господь семейного счастья мало отмерил… Но где его на всех возьмешь?

От таких мыслей на сердце стало ещё тяжелее. И пожаловаться некому. Не деду же Леонтию? Хотя он слушать и размышлять способен. И к ней так внимателен, словно в душу гладит.

— Дед, а скажи-ка, — обратилась она к старику, не желая больше оставаться наедине со своими мыслями, — это правда, что ты своему Богу молишься, не Исусу?..

— Было так, но давно, матушка-боярыня. Твой свекор покойный солеными розгами заставил Христу поклоняться. Тогда он был думным дьяком. Приехал однажды со стрельцами из Нижнего в наше село, согнали всех жителей к речке, крестили в ледяной воде. Я сильный был, долго сопротивлялся. Взяли за волосы, и — в тарантас. Два месяца держали в остроге. Потом свекор твой взял к себе слугой… Сейчас, матушка-боярыня, я никому не верю: ни Богу, ни черту.

Федосья Прокопьевна, пораженная откровенным разговором старика, молчала. Она сейчас чувствовала себя соучастницей того злодеяния, которое когда-то совершил ее свекор, сделав свободного человека рабом и кнутом навязав ему чужую веру. Была бы у старика семья, дети и внуки — не ждал бы он смерти, как избавления от невыносимой жизни.

— А каким он был, покойный свекор? — спросила боярыня, чувствуя, что ему ещё хочется выговориться.

— Кхе-кхе, о покойниках плохо не говорят… Но старый боярин не заслужил хорошей памяти. Злой он был. Чужих женок и невест насиловал, крестьян на щенят менял…

Федосья Прокопьевна испуганно перекрестилась. Кучер ласково понукал лошадь и больше не оборачивался.

В лесу стало прохладнее. На солнце то и дело набегали легкие тучки. Они плыли с закатной стороны. Подул свежий ветерок. Появились комары, и с каждой минутой их становилось всё больше. Леонтий остановил лошадь и, кряхтя, слез с козлов. Доковылял до тонкой березки, сломал ветку, принес ее боярыне, чтоб она отгоняла лесных кровопийц.

— Хорошо, что мы не в лесу остаемся. От комаров и мошки здесь спасения нету…

Федосья Прокопьевна вдруг вспомнила о парне, живущем на кордоне. Наверное, и старик о нем сейчас подумал. «Интересно, какой он: добрый или злой? умный или глупый? смелый или трусливый? Конечно, он хороший! Плохим быть не может человек с такими глазами». А уж глаза-то она запомнила: пронзительные, глубокие. Как колодец в жару — найдешь, станешь пить и никак не напьешься. Ей нестерпимо захотелось увидеть их вновь.

Июль не зря зовут макушкой лета. С этого месяца, как с высокой горки, катится лето под уклон. Начинается жатва. Вылетают подросшие птенцы из гнезд. В ржавых болотах по ночам тревожно кричат цапли. И хотя в полях по-прежнему буйно цветут травы, солнце подолгу стоит в зените и обжигает своими жаркими лучами всё живое — всюду таится грусть: скоро лето закончится и придут серые ненастные дни, длинные холодные ночи…

Федосья Прокопьевна любит на закате сидеть у открытого окна и думать о прошедшем дне. Сегодня у нее в мыслях дела не домашние, а церковные. Всё запуталось в такой клубок забот, что не размотать и не понять, где их начало и где конец, кто прав, а кто нет. Зачем надо было менять обряды? Чем новые лучше старых? Этого Федосья Прокопьевна понять не могла. Она помнила, как однажды юродивый Чудова монастыря карлик Митька Килькин сказал ей: «Молиться, боярыня, молись, да не каждому батюшке верь! Некоторые из них как маслята червивые: снаружи — свежи и крепки, изнутри — гнилые». Правильно говорил божий человек! Сколько духовенства разного ранга за Никоном пошло, сразу забыв старинные порядки. С рождения верили, чтили дедовы обычаи, а тут сразу взяли и забыли. В душе Федосьи Прокопьевны всё кипело от этих мыслей. «Кому же верить, — думала она, — царю? Но его сам Никон и за рукавицу не считает…»

Она встала со своей скамеечки и в волнении прошлась по комнате. И вдруг ее осенило: «Но ведь если я сомневаюсь, значит, и другие тоже. Бояре и их дети не должны так просто похоронить старую веру. Вот на них и надо опереться, с ними надо сойтись!».

Принять решение — это уже половину дела сделать. Она немного успокоилась. Опять села и стала думать, с кем ей поговорить в первую очередь. Ее уединение прервал Сидор. Постучался и вошел, сутулясь, робко.

— Что тебе? — Федосья Прокопьевна была не расположена сейчас заниматься домашними делами.

— Борис Иванович послал… Велел прийти. Сам Государь приедет скоро. Говорит, по дороге с охоты…

— Хорошо! — сжала губы недовольная боярыня. — Скажи, приду.

Ей не по душе было, что деверь так ею командует. Царя пригласил как к себе домой! Но что ей остается? Оделась-принарядилась и пошла к гостям.

Все уже вышли под окна терема встречать царя. Алексей Михайлович верхом въезжал в распахнутые настежь ворота. За ним следовала свита — два десятка стрельцов, сокольничие, слуги. На нем синий, расшитый золотом кафтан. На ногах — высокие сапоги из тонкой телячьей кожи. Спешился, поздоровался с Морозовым, кивнул весело боярыне и стал рассказывать, как сокольничий Матюшкин чуть было не утонул в болоте, когда вытаскивал убитых уток.

Потревоженные шумом, смехом и громкими голосами людей, в клетке, притороченной к седлу сокольничего, всполошились два сокола — забили крыльями, заклекотали. Рядом, успокаивая птиц, стоял и виновник разговора Матюшкин. Был он весь в грязи, мокрый. Федосья Прокопьевна позвала человека и велела ему отвести сокольничего в баню и дать ему чистую одежду. Матюшкин благодарно поклонился и ушел за слугой.

Борис Иванович увел гостей в залу, где давно накрыли столы. Алексей Михайлович, и без того веселый и довольный, увидев угощение, пришел в восторг. Потирая руки, сел во главе стола.

Подняли кубки за величие Русского государства. Царь только пригубил, но за другими зорко проследил, чтоб осушили до дна, потом сказал, обращаясь к Морозову:

— Россия-матушка — колыбель всей земли. Своих жителей она как детей в зыбке качает: жалеет, лелеет. Я тоже люблю своих подданных. Никому зла стараюсь не делать. Хоть раз я кого обидел? А? Скажи-ка!

— Твоя правда, Государь! — воскликнул Морозов. — Не помню такого случая. Ты справедливый правитель. Недавно и Паисий, Дамасский митрополит, хвалил тебя за твою душевность. Детей, говорит, ваш царь очень любит.

— В детях мое счастье! — Алексей Михайлович был доволен похвалой. И впервые смело посмотрел на Федосью Прокопьевну. Его смущали ее строгость и красота, но он также знал от Бориса Ивановича, что она прекрасная любящая мать. Значит, поймет его…