Исповедь фаворитки - Александр Дюма

И вот в Чивитавеккья[291] прибыл корабль с пиастрами[292], присланными из Мадрида.

Эти пиастры были предназначены для уплаты пенсиона изгнанникам.

Пий VI велел доставить их на монетный двор.

Когда деньги прибыли, вместо того чтобы распределить их между святыми отцами, его святейшество повелел их расплавить, добавить туда четвертую часть примеси, начеканить паоло[293], папетто[294], тестоне[295] и карлино[296] и выдать этой жалкой монетой причитающуюся иезуитам сумму, причем на этой махинации, как уверял нас Дженкинс, банкир сэра Уильяма, папа выгадал более двадцати пяти на сто.

Ни иезуиты, ни кавалер д'Асара, несмотря на все свои протесты, не смогли добиться восстановления справедливости; уверившись в том окончательно, они отправили королю Карлу III прошение о том, чтобы впредь пенсион выдавался им непосредственно из рук испанского посла.

Но все это мелочи по сравнению с тем, что мне приходилось слышать о других способах, используемых верховным понтификом с целью раздобыть денег или, говоря точнее, увеличить достояние принца-герцога и кардинала Онести, двух своих племянников. Его святейшество был до мозга костей подточен гангреной непотизма[297].

Ко времени нашего прибытия в Вечный город Пий VI, несмотря на свое могущество мирское и церковное, готовился проиграть процесс, который он мог бы десять раз выиграть, если бы был всего лишь несправедлив.

Но, к несчастью, он был сущим нечестивцем.

А дело было так.

Был в Риме носильщик, рожденный в окрестностях Милана, который своим тяжким трудом скопил баснословную сумму в восемьсот тысяч римских экю (то есть четыре миллиона четыреста тысяч французских ливров).

Этого носильщика звали Лери.

У него было три сына – Амазис, Джузеппе и Джанно.

Отец разделил свое состояние между ними, но с условием, что, если кто-либо из них умрет, не имея детей мужского пола, его доля наследства перейдет к братьям.

Джанно, старший сын, умер вскоре после отца, не оставив потомства. Джузеппе умер вторым, у него была дочь Анна Мария. Что до Амазиса, третьего сына, то он, став священником, тем самым утратил возможность обзавестись наследниками мужского пола.

Было бы справедливо, чтобы все досталось девушке, даже наследство священника, поскольку никто из умерших братьев не оставил после себя сына.

Однако священник, напротив, стал утверждать, что все принадлежит ему, и действительно присвоил наследство целиком в ущерб Анне Марии, чью мать он терпеть не мог.

Анна Мария затеяла судебный процесс против своего дяди.

Тогда священник, злоупотребляя своим влиянием и подкупив свидетелей, стал доказывать, что Анна Мария незаконнорожденная.

Однако, расставив ей эту ловушку, он добился только того, что общественное мнение возмутилось.

Толки об этом процессе достигли ушей папы, и он почуял выгодное дельце. Он поручил некоему Нардини отправиться к Амазису и предложить ему кардинальскую шапку и ренту, о размерах которой необходимо было достичь полюбовного соглашения. Амазису давали понять, что, поскольку состояние было заработано его отцом в государстве его святейшества, справедливость требует, чтобы все, кроме причитающейся ему по условиям первоначального дележа трети, отошло в собственность папы.

Амазис увидел в этом предложении способ удовлетворить одновременно свое тщеславие и свою ненависть; он составил дарственную, передав во владение папе все свое добро в расчете на то, что тот великодушно возместит понесенный им ущерб.

Папа незамедлительно передал добытое состояние в собственность принцу-герцогу; что касается ренты и кардинальского сана, обещанных Амазису, он об этом и думать забыл.

Амазис возроптал, но тщетно.

Тогда им овладело раскаяние в причиненном бессмысленном зле. Он написал завещание, где объявлял, что дар, принесенный его святейшеству, был следствием ловушки, в которую он попал по указке бесчестного советчика; признавался, что такому дурному совету он последовал преимущественно из ненависти к невестке, за что просил у нее прощения, и, изобличая себя в преступном умысле, требовал подаренное назад.

Нардини, пособник его святейшества, кому, вероятно, тоже забыли заплатить за его труды, присоединился к Амазису, объявив также о своем раскаянии в том, что способствовал Пию VI в исполнении его гнусных замыслов.

Завещание Амазиса и признания Нардини вскоре были преданы гласности, и со всех сторон стал раздаваться негодующий ропот; однако папа в ответ ограничился заявлением, что щедрость, проявленная Амазисом в его пользу, была не чем иным, как чудом святого апостола Петра[298], и что не пристало противиться этому благодеянию, коего святой удостоил своего преемника.

Поскольку все это происходило, когда папе был уже семьдесят один год, Анна Мария и ее мать, посоветовавшись с лучшими адвокатами Рима, решили было подождать его кончины, чтобы затем возобновить процесс и судиться уже не с папой, а с принцем-герцогом.

Такое решение привело Пия VI в панику. Ведь после его смерти некому будет обрушить всю тяжесть папской власти на чашу весов – по старинной мифологической традиции неотъемлемого атрибута правосудия.

Тогда он решил заставить девушку признать его права и в свою очередь затеял против нее судебный процесс. Но интерес к этой истории, к бедной крошке, которую он вздумал обобрать, стал настолько всеобщим, а несправедливость, против которой она восставала, была настолько очевидной, что судьи предупредили святого отца о безнадежности предъявленного им иска и посоветовали решить дело миром.

Тогда папе пришлось обратиться к Анне Марии с деловыми предложениями, и они договорились. По слухам, Анна Мария согласилась ограничиться половиной наследства своего деда, уступив другую принцу-герцогу, который таким образом из четырех миллионов четырехсот тысяч ливров чужого добра присвоил два миллиона двести тысяч!

Что он вышел из положения с честью, сказать трудно, но уж что с выгодой, – так это несомненно.

XXXII

При моей страсти к театру легко догадаться, что по прибытии в Рим я прежде всего попросила сэра Уильяма повести меня на какой-нибудь спектакль. Мое любопытство теперь оказалось тем сильнее, что я была наслышана о местном обычае, согласно которому женские роли в театре исполняли юноши.

Право, не знаю, можно ли считать юношей двойственными существами, способными заменить женщин. Греки, эти страстные любители красоты, в своих пластических фантазиях создали образ Гермафродита[299], средоточие всех прелестей обоих полов, того, кто был разом и Гебой[300], и Ганимедом[301]. Римляне же со своими сценическими обычаями выпускали на подмостки существа, не принадлежащие ни к тому полу, ни к другому, не годные быть ни Гебой, ни Ганимедом.

Впрочем, эти диковинные создания внушали римским прелатам любого возраста те же безумные восторги, какими воспламеняется лондонская и парижская молодежь, пленяясь красотками из Оперы.

Сэр Уильям повез меня в театр Балле[302]. Давали «Армиду» Глюка[303], и роль Армиды[304] исполнял юный певец, пользовавшийся самым неистовым обожанием со стороны римских прелатов.

Когда он появился на сцене, – должна признаться, что, не будучи предупреждена, приняла бы его за женщину, и даже красивую женщину! – так вот, в миг, когда он выступил на сцену, не успев еще взять ни одной ноты, зал взорвался аплодисментами. Суровые прелаты, почтенные кардиналы, чей бесстрастный вид поражал меня, казалось, были готовы лишиться чувств от восхищения, чуть только этот… эта… это… право, не знаю, как сказать, – короче, это нечто показалось из-за кулис.

Успех был огромен.

Мы сидели в ложе кардинала Браски-Онести, младшего брата принца-герцога[305], который, насилу поднявшись с одра тяжелой болезни, счел, что страсти, возбуждаемые этим новым Спором[306], не могут повредить выздоравливающему. Он хвастливо рассказывал нам, что недуг приключился с ним вследствие полнейшего истощения сил после оргии, во время которой он держал пари, что перепьет пятерых самых лихих пьяниц и окажет внимание пятерым самым красивым куртизанкам Венеции.

Святой отец едва не умер в результате всех этих подвигов, однако пари было выиграно.

Кардинал Браски-Онести был одним из самых ярых почитателей модной оперной знаменитости. Он обещал лорду Гамильтону провести его в уборную странной Армиды и добиться для него позволения присутствовать при туалете волшебницы, которой предстоит переодевание между первым и вторым актом.

Я спросила, могут ли и дамы тоже быть допущены туда.

Он отвечал, что вообще это не принято, но, разумеется, синьор Велути – так звали певца[307] – охотно сделает для меня исключение как для иностранки, особенно если я соблаговолю сделать ему несколько комплиментов, так как, в сущности, синьор Велути обожает красивых женщин.