Необыкновенное лето - Константин Федин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Он, кому не надо, не спустит, – сказал Павлик.
– Эх, младость неразумная! Мне бы на ваше место! – пожалел Меркурий Авдеевич. – Ступай-ка себе, Паша, своей дорогой. Куда тебе надо. А ты, внучок, пойдёшь со мной.
– Зачем?
– Покажешь мне эту самую сороковую комнату. Да подождёшь, пока я оттуда выйду… Коли выйду…
Он повёл Витю за руку.
Ожидая в приёмной, когда пригласят, он снял свою соломенную, в прошлом шоколадную, а теперь сиреневую шляпу и дал её держать Вите. Ему хотелось расспросить внука подробнее, но во рту пересохло, то ли от жары, то ли от волнения, и невозможно было отвлечь внимание от двери, которая вот-вот должна была его поглотить. Витя скучал и, не вытерпев, жалостно проскулил:
– Дедушка, я пойду-у…
Но дедушка только потряс головой и сжал его пальцы на шляпе, чтобы он ею не вертел.
И вот произнесено до странности чуждо прозвучавшее имя:
– Гражданин Мешков.
Он подскакивает на скамье и меленько перебирает ненадёжными в коленях ногами. Остановившись при входе, он низко кланяется туда, где виден стол. Это он обдумал раньше: голова не отвалится. Если Рагозин его узнает, то – глядишь – поклон придётся по душе: ага, подумает он, Мешков-то покорился! Если не узнает, скажет: ишь ведь какие всё-таки эти канальи купцы благовоспитанные!
– Пожалуйте, присаживайтесь, – слышит он и не может не изумиться: до чего вежливо, до чего обходительно – уж не изменил ли в самом деле слух?
Рагозин следит за Мешковым без напряжения, словно бы утомлённо преодолевая посторонние мысли. Но глаза его ясно светятся под насупленными бровями. Он знает, кто перед ним. Стараясь сломить произвол бесконечных запутанных дел, он прорубает в нём свои плановые главные направления, как просеки в тайге. Это тоже его долг и его привычка – вмешательство в события. Он не хочет плыть с потоком, он либо режет его поперёк, либо круто берет против воды. Прочитывая списки владельцев сейфов, Рагозин наткнулся на фамилию Мешкова, вспомнил не слишком обширное, но плотное хозяйство Меркурия Авдеевича и вызвал его в числе первых собственников, былые богатства которых собирался проверить.
«Не тот, нет, уже не тот, что прежде», – думает Рагозин, всматриваясь в осунувшееся, будто безлюбовно запущенное лицо Мешкова, и напрямик говорит:
– Мы ведь с вами знакомы.
– Да что вы? – удивляется Меркурий Авдеевич.
– Помните, у вас в надворном флигеле стоял квартирант Пётр Петрович?
– Пётр Петрович? Батюшки! Да неужто это вы?
Мешков приподнимает руки так, что правая оказывается над столом, примерно с курсом на середину, где могла бы встретиться с неподвижной рукой Рагозина, если бы тот пожелал ею шевельнуть. Меркурий Авдеевич на секунду замирает в положении парящей птицы, прикидывая в уме – захочет или не захочет старый знакомец поздороваться, и уже намеревается сложить неуверенные свои крылья, но Рагозин, наклонившись, захватывает его пальцы и коротко пожимает. Видно, все-таки дружелюбного склада человек. Да и речь такая располагающая:
– Да, понимаете ли, какая история. Меняются времена.
– Истинные слова, Пётр Петрович. Меняются. А вы, значит, слава богу, здравствуете? Мы-то думали про вас, думали…
– Да неужели думали? – тоненько усмехнулся Рагозин, подвигая вверх один ус. – Это в каком таком рассуждении думали?
– С супругой с моей, покойницей, о вас нет-нет да и потужим: хороший, скажем, бывало, человек, Пётр Петрович, справедливый.
– Умерла, значит, супруга? – мимолётно говорит Рагозин и прибавляет: – Моя вот тоже.
– Да что вы! – поражается Мешков. – Такая была славная женщина. Мы ведь страсть как тогда по ней убивались.
– Убивались? – сурово спрашивает Рагозин.
– А как же? Увели-то ведь её тяжёлой. Должна ведь была наследника вам принести. Может, и родила? Не слышали?
– Не слышал, – ещё суровее и как-то слишком врастяжку отвечает Рагозин, но сразу затвердевшим голосом словно подменённого человека произносит: – Вызвал я вас, чтобы опросить насчёт капиталов. Финансовый отдел интересуется общей суммой вашей собственности.
– Интересуется? – переговаривает Мешков вдруг почти с заигрыванием. – Чего же теперь интересоваться? Капиталы-то не у меня.
– Вы держали бумаги в сейфе?
– Точно так. В сейфе Волжско-Камского банка.
– При изъятии у вас было обнаружено бумаг в общей сложности на двести двадцать тысяч?
– Двести двадцать одну пятьсот.
– И вы показали, что этим исчерпывается весь ваш капитал?
– Именно, что исчерпывается.
– Но у вас была ещё лавка? Магазин на Верхнем базаре, москательный будто? Из чего собственно образовался ваш капитал в бумагах?
– Вот из этой самой лавки и образовался.
– То есть как?
– То есть так, что лавка была продана, а бумаги куплены.
Мешков говорил в разочарованном и даже оскорблённом тоне. Утрата первоначальной темы, обещавшей установить в разговоре доверительность, огорчила его, а размышления о потере состояния вызвали колючую досаду.
– Вы не обижайтесь, что я ворошу ваше счетоводство, – с улыбкой сказал Рагозин, словно читая в душе Меркурия Авдеевича. – Только вам придётся поделиться со мной попространнее.
– Да уж с меня все сняли, до исподних – чем же ещё делиться?
– Не так жёстко, не так жёстко, – мягко придержал Рагозин.
– Вы задайте вопросы, Пётр Петрович, я отвечать не отказываюсь. Только не меня корить жёсткостью.
– Чувствую. Но и вы чувствуйте, что я пригласил вас не пререкаться. Расскажите, в чём состояла ваша собственность – денежная, недвижимая, товарная. Да поточнее. Все будет проверено.
– Извольте, – уступчиво согласился Мешков. – Мне таить нечего. В шестнадцатом году торговые дела, вам известно, как покосились, и мало стало надежды, что поправятся. Под влиянием этого беспокойства решил я лавку ликвидировать и скоро продал её. Выручил я больше, чем ожидал, – сто восемьдесят тысяч. Но это оттого, что деньги стали совсем не те, против довоенных. Ещё перед этим уступил я одному купцу ночлежный дом, да лабаз у меня был, канатный амбар, если помните. Гнильё одно, на слом пошло. Деньгами до этого у меня ничего не было, все в обороте. Так и получилось, что перед самой революцией привёл я все хозяйство к общему знаменателю.
– А знаменателем что было? Банк? – спросил Рагозин.
– Точно так. Банк.
– У вас ведь ещё городское место было, земля?
– Место было, верно. Да на месте ничего не было. А теперь и места нет. Земля-то стала государственной?
– Ну, а дом?
– Что же дом, Пётр Петрович? Дом отошёл по муниципализации.
– Ну, а вот в сейфе вашем ничего не оказалось, кроме «Займа свободы». Что же, вы до революции обращали все в деньги, а потом все деньги так в один заём и вбухали?
– Все до копейки, – вздохнул Мешков и основательно, как после бани, утёрся платком.
– Почему же этакое безрассудство? Все деньги – в одну эту «свободу», а?
– Я вам сознаюсь, Пётр Петрович. Меня взяли уважением. Уважение мне было оказано такое, что я из рук кормовую лопатку выронил. Директор банка напустил на меня мороку, будто только он сам да я с ним – люди деловые, дальновидные. После революции должна была будто прийти победа над германцем, а за победой – подъем коммерческих дел. «Свобода» непременно укоренится, и с новым займом никакие бумаги, наипаче деньги, не пойдут в сравнение. Мы с вами, Меркурий Авдеевич, сказал директор, на процентах с «Займа свободы» как на граните будем стоять… Вот и стоим!
– На «свободе», значит, просчитались? – улыбнулся Рагозин. – Керенский подвёл?
– Вам виднее, Пётр Петрович, кто подвёл. Я в политике не разбираюсь.
Они сосредоточенно замолчали. Вдруг отчётливо, но гораздо тише прежнего, Рагозин сказал:
– А я в политике малость разбираюсь… Золотом у вас ничего не было?
Он в упор глядел на Мешкова.
Меркурий Авдеевич развёл руками.
– Ваша власть, хоть матрасы вспорите.
– Ну, – сказал Рагозин и поднялся, – матрасы ваши ни к чему, а книги банковские у нас в руках, они скажут, все ли так обстояло, как вы докладываете. Пока я вас не задерживаю.
Наполовину тоже поднявшись, Мешков, однако, не распрямился, а так полусогбенно и спросил:
– А потом что же – задержите?
– Нет, почему же, если вы на все ответили откровенно?
– Пётр Петрович! Как на духу! Да и что от вас скроешь? Вы вон на мне все подоплёки вывернули: и ренту мою, и дом, и лавку припомнили. Да и зачем мне вас подводить? Я от вас худого не видел, а к вам всегда с симпатией.
– Ладно, ладно, – кивнул Рагозин.
– Правду говорю. Никогда о вас слова обидного не проронил. А ведь сколько из-за вас пострадать от охранки пришлось, когда в моем доме подполье обнаружили, а вы скрылись…
– Пострадали? От охранки пострадали? – с неожиданным хохотом перебил Рагозин. – Из-за меня, грешника? Эка вы, бедняга!
Он хохотал, то отталкиваясь от стола кулаками, то наваливаясь ими на край, и слезы истового веселья лучились в его сжатых глазах.