Красный свет - Максим Кантор

– В Лондоне собрались лучшие люди России, – сказал Халфин, – чтобы изменить будущее страны.

– Ждать нельзя. – Пиганов говорил властно. – Но есть проблема. Некоторые жалуются, что у нас нет четкой программы. Программы действительно нет. Объясню почему.

– Мы сознательно не выдвигаем программы, – сказал Халфин.

– Могли бы сказать: частная собственность, гражданские права и так далее, – сказал Ройтман и снова опечалился.

– Мы либералы, – развил мысль композитор Аладьев, – либералы в классическом понимании этого слова.

– Да, мы демократы и либералы, – сказал Пиганов. – Так и говорили двадцать лет назад. Однако слово «демократия» сегодня не популярно. Многие говорят, что демократы – воры. Раньше собственность была коллективной. Мы пытаемся людям объяснить, что если бы успешные люди не забрали себе хозяйство, хозяйство бы разворовали. Понимаете?

– Нет, – сказал я. – Не понимаю.

– Страна нуждается в демократии. Но лозунгам демократов больше не верят. Национализм популярнее. Некоторые вспоминают коммунизм. Нам придется объединиться с коммунистами и националистами – чтобы добиться победы, хотя общей платформы с ними нет.

– Важно сокрушить режим! – воскликнул Аркадий Аладьев и, вскипев, продолжал: – покончить с коррупцией! Произволом! Насилием! Вымогательством!

– Не понимаю, чем могу вам помочь, – сказал я.

– Наш союз временный, тактический. Мы объединяемся с националистами и коммунистами для победы над тираном. Но затем придется размежеваться. Мы обязаны думать о завтрашнем дне.

– Хотите, чтобы я рассказал про «Ночь длинных ножей»? – Мне стало весело.

– Скажу проще: страна нуждается в новой Февральской революции, но нельзя допустить идущего следом Октября, – сказал Пиганов. – Нам потребуется аргументация!

– Нельзя забывать, что народ – дик, – заметил Халфин.

– Надо воспитать гражданина. Объяснять то, что деды знали, а внуки забыли. Нужен свидетель; этот свидетель – вы. Заново рассказать о репрессиях тридцатых годов. О фашизме, о коммунизме. Надо рассказать с точки зрения европейца.

– Почему именно европейца? – спросил я. Меня всегда удивляла претензия русских казаться белее, чем они есть на самом деле.

– Потому что европейская идея в опасности. Как спасти мир? Консолидировать усилия нового поколения. Когда-то люди читали Солженицына. Но кто его помнит? Были обличители фашизма – их тоже забыли. Теперь требуется глобальное исследование, показывающее единую природу тоталитарных диктатур – с точки зрения цивилизации.

– От вас нужны факты, – сказал Аладьев и возбудился: – Сухой факт! Деталь! Штрих! Нота!

– Если опираться на факты, – сказал я, – то окажется, что Адольф Гитлер убил людей меньше, чем просвещенный демократический мир.

– Как можно… – Халфин сморщил сморщенное лицо.

– Но это правда, – сказал я.

– А Сталин? – спросил Пиганов. – Важно показать, что эта парочка канатоходцев – Гитлер – Сталин – работала заодно.

– Сталина я лично не знал, – сказал я, – но если сопоставить жертвы, то окажется, что после войны погибло больше народа. Сталин с Адольфом – это генеральная репетиция…

– Оправдываете тиранию? – спросил Халфин недоуменно. Взгляд старческих глаз был сокрушенным; мы оба старики, говорил его взгляд, оба видели много на своем веку. Я сожалею о жертвах века, а вы – нет? Полагаю, Халфин не видел в своей жизни ни единого убийства.

– Тирания – не самый эффективный метод, – сказал я. – Если нужны массовые убийства, требуется демократия.

– Я – еврей, – сказал Ройтман, – и про убийства знаю все. Моя родня погибла в Бабьем Яру. А другая часть семьи сгинула в тридцать седьмом. Мне лично пришлось бы выбирать между рвом в Киеве и бараком в Магадане.

Я кивнул. Скорее всего, с господином Ройтманом именно так бы и поступили. Правда, Гиммлер в последние годы войны торговал евреями, продавал их жизни шведам, – но, возможно, он не стал бы торговать Борисом Ройтманом. Сказать по правде, шансы Ройтмана уцелеть были невелики. Но велики ли эти шансы теперь? Я подумал: а вдруг печаль в его глазах – от понимания?

– Вы правы, – сказал я. – Ваши шансы ничтожно малы.

Ройтман глядел с укором. Он говорил от лица евреев, сожженных в печах Освенцима.

– Значит, по-вашему, в демократическом мире убили больше людей, нежели в во время мировой войны?

– В конце концов, это не так важно, – сказал я, – но важно знать, на что идешь. Помнится, Гиммлер предупреждал солдат айнзацкоманд, чтобы они были готовы на сверхчеловеческий подвиг.

– Продолжайте! – Аладьев тряхнул волосами на затылке. – Хотите сравнить демократию и нацизм? Теперь среди левых западных интеллигентов это модно. Ода Берии! Эпиталама кровопийце Ягоде!

Есть люди, которые возбуждаются от звуков собственного голоса. Кстати сказать, Адольф Гитлер был именно таким человеком. Любопытно, что и Аркадий Аладьев оказался таким же сентиментальным человеком. Видимо, раса решает далеко не все – вот еще одно практическое опровержение моего друга Адольфа.

– Мы рассчитывали, что вы поможете, – сказал Пиганов. – Хотя бы ради людей, которых тоталитарный режим может погубить. Это последнее усилие России, мы призваны его осуществить. Не исключено, – добавил Пиганов с горькой улыбкой, – что это и последнее усилие Запада.

Халфин вышел в центр небольшой гостиной, сказал:

– Либо мы создадим единое пространство западной культуры – либо нас поглотит варварство, идущее с Востока. Понимаете проблему?

– Если причина вашего сарказма – несовершенство демократии, – сказал мне Ройтман, – то сарказм я разделяю. Однако прошу: сопоставьте реальную угрозу реставрации сталинизма и вред от продажных демократических институтов. Ваше участие поможет свободе – ваш скепсис поможет тоталитаризму.

– Понимаю, – сказал я, – похожие слова я слышал лет восемьдесят назад. Я с вами, господа. Главная проблема в битве за культуру Запада – не отступать. Что именно разрушить, нам подскажет, думаю, практика борьбы. Надо отчетливо знать, что мы готовы на жертвы, а конкретные жертвы обнаружат себя сами. Я с вами, поскольку майор Ричардс настоятельно просил меня помогать. Для начала признаем очевидное: с тысяча девятьсот сорок пятого по две тысячи двенадцатый людей погибло больше, чем в обеих мировых войнах – с четырнадцатого по сорок пятый. Если у нас с вами партийный съезд – давайте решим, что мы не боимся крови. Демократии не к лицу страх.

Мои гости остолбенели. Вот верное слово: мои гости обратились в изваяния, в скульптуры, символизирующие гнев и неверие. В Нюрнбергском соборе есть такие статуи, символы страстей человеческих.

– Это безответственное высказывание, – сказал Пиганов.

– Отчего не посчитать убитых? – сказал Ройтман. – Нужно знать состав преступления.

– Что ж, – скорбно сморщился Халфин, – составим горестный мартиролог!

– Приступайте, господин защитник! – воскликнул Аладьев.

У стариков много свободного времени, я люблю систематические знания и люблю учить. Всегда любил.

– Сравним и, несомненно, узнаем истину, не так ли? – Ах, я невольно вспомнил наши бесконечные дебаты с Адольфом; тот тоже любил сравнить войны Фридриха Великого и походы Барбароссы, потери при Павии и при взятии крестоносцами Монсегюра. Излишне пестро, согласен. Но ведь мы старались обнять весь мир.

Господин Пиганов поглядел на часы, покачал головой. Я перехватил его взгляд и кивнул, обещая уложиться в пять минут. Потом начал говорить.

– Алжирская война пятьдесят четвертого – шестьдесят второго. Суэцкий конфликт пятьдесят шестого года, иногда его называют Суэцкой войной. Добавим сюда Гану в пятьдесят седьмом – будьте добры, посчитайте убитых, запомним цифру. Нам предстоит много раз выполнить операцию сложения. Не забудьте про британские Индию и Пакистан, а также Бирму и Цейлон – вспомните, какой кровью досталась им независимость. А Индокитай в пятидесятых? Я еще не дошел до американских подвигов во Вьетнаме, пока говорю о французском Индокитае, о Дьен Бьен Фу в сорок седьмом году. А португальские колонии? События в Родезии, Анголе, Кении? До пятьдесят третьего года включительно – до того как образовали Федерацию Центральной Африки – представляете, сколько народу перебили?

– Вижу, – сказал Пиганов, – вас интересует вопрос колоний.

А Ройтман заметил:

– Если бы кто-нибудь проявил столько внимания к России. Если бы мир волновала судьба русской поэзии – в те годы, когда ее распяли!

– Простите?

– Распяли, – повторил Ройтман. – Коммунисты русскую поэзию распяли.

Аладьев дополнил беседу словами:

– Столыпинские вагоны, пересылка, вышки, вертухаи! Черные воронки, обыски и чекисты!

Я продолжал:

– Индию необходимо учесть. А также Индонезию, голландскую Индонезию, я имею в виду. Калимантан, слышали про такое место? Впрочем, многие индонезийцы не знают про Колыму. Далее, бельгийское Конго, война вплоть до шестьдесят пятого года, шесть лет подряд, обращаю ваше внимание. Алмазные шахты, золото, медь, цинк, руда – дело того стоило. Катанга – говорит что-нибудь это слово? Это местный Освенцим, только народу там погибло больше. Не забудьте Мадагаскар сорок восьмого года, я знал одного французского моряка, он вернулся оттуда седым – а до того участвовал в знаменитом дне «Д» в Нормандии. Мне продолжить? Камерун шестидесятого, Малайзия шестьдесят третьего.