Орел и Волки - Саймон Скэрроу

— Благодарю тебя, царь.

Когда двое мужчин расположились за столом, появился мальчик-раб с парой самнийских чаш и кувшином. Он осторожно разлил по чашам густую темно-красную жидкость и, успешно справившись с этим, тут же покинул комнату. Верика кивком указал на дальний конец стола. Там сидел бритт, что служил римлянам провожатым, а теперь почему-то счел возможным составить компанию двум высоким особам.

— Кадминий, начальник моей личной стражи, — пояснил Верика. — Это близкий мне человек. Все, что тебе хотелось бы сообщить мне, можно сказать и при нем.

— Понимаю.

— А теперь, трибун Квинтилл, объясни, чему я обязан удовольствием тебя видеть?

Квинтилл подивился бестактности старика, хотя тут же задним умом сделал скидку на то, что кельту негде было выучиться деликатному обхождению и дипломатическим тонкостям. В конце-то концов, этот человек возрастал среди дикости и лишь очень короткое время провел в Риме. Учитывая это, Квинтилл заставил себя улыбнуться:

— Ценю твою прямоту, царь.

— Трибун, у меня нет времени рассыпаться в любезностях. У меня вообще его очень мало.

«Ага, а на юных девиц тебе времени вроде хватает», — подумал Квинтилл, снова изображая улыбку.

— Мой командующий шлет царю Верике, ближайшему другу Рима, самые теплые приветствия.

— Странно, что столь неприметное племя, как наше, удостаивается внимания такой великой и могущественной державы, как Рим, — рассмеялся Верика.

— Так или иначе, царь, ты и твой народ весьма много значите для нашего императора и, что тебе, несомненно, известно, для моего генерала.

— Разумеется. Каждый, у кого кто-то находится за спиной, обязан думать о том, друг этот человек ему или враг. Именно в этом смысле мы и важны вам. Не правда ли?

Теперь рассмеялся Квинтилл.

— Царь, ты с удивительной лаконичностью описал положение, в котором все мы находимся. А это подводит нас к цели моего визита.

— Авл Плавт желает знать, в какой мере он может на меня положиться?

— Нет, царь, что ты! — протестующе воскликнул Квинтилл. — У командующего нет никаких сомнений в твоей верности Риму. Ни малейших!

— Это весьма обнадеживает.

Верика поднес свою чашу ко рту: кадык на его тощей шее ходил ходуном по мере того, как посудина поднималась все выше. Затем, когда красные капли уже омочили седую бороду атребата, он со стуком поставил осушенную до дна чашу на стол.

— Славное вино! Отведай, трибун.

Квинтилл в свой черед поднес чашу к губам, оценил аромат и пригубил напиток. Сладкая, богатая вкусовыми оттенками жидкость, казалось, сама лилась в горло, приятно согревая гортань. Вино было не из дешевых: трибун не мог точно определить его сорт, но в том, что напиток дорогой, нимало не сомневался.

— Замечательное вино, царь. Наследие тех времен, когда ты был гостем Рима?

— Разумеется. И неужели ты полагаешь, что я мог бы обезуметь настолько, чтобы отвергнуть этакую благодать?

Оба они посмеялись, потом Верика покачал головой:

— Серьезно, трибун, дружба с вами уже принесла нам много хорошего и обещает дать еще больше. Но даже будь это не так, я все равно наверняка сделал бы выбор в пользу империи, нежели протянул бы руку этому негодяю Каратаку. Полагаю, в таком случае меня бы очень скоро убили, а на мое место посадили фанатичного врага Рима.

— А что, разве среди атребатов имеются таковые? — с невинным видом осведомился Квинтилл.

Верика пристально посмотрел на собеседника, вмиг утратив всю напускную веселость.

— Да, некоторые из моих подданных полагают, что наше племя прислонилось не к тем, к кому надо бы.

— Некоторые? Их много?

— Достаточно, чтобы это меня беспокоило.

— То, что беспокоит тебя, царь, беспокоит и Рим.

— О, я ничуть в том не сомневаюсь.

— Ты знаешь этих людей?

— Кое-кого, — признал Верика. — Но таких мало. Кого-то подозреваю. Их больше. Что касается остальных, можно только гадать.

— Тогда, царь, почему бы тебе не позаботиться о своих недругах?

— Позаботиться? Что означает эта речевая фигура, трибун? Говори прямо, что ты имеешь в виду. Мы ведь не трусы, чтобы прятаться за словами. Нам следует называть вещи своими именами, дабы избежать недопонимания и взаимных упреков. Ты советуешь убивать тех, кто мне неугоден?

— Ради собственной безопасности и в назидание остальным, — кивнул Квинтилл.

— Полагаю, славный центурион Макрон уже доложил тебе, что я недавно попробовал применить эту меру. Вышло не очень удачно.

— Может быть, потому, царь, что ты избавился от недостаточного количества врагов?

— А может быть, потому, что избавился от слишком многих? Может быть, мне вообще не стоило от них избавляться? Так считает Кадминий, хотя и не решается заявить о том вслух.

Начальник царской стражи, молчаливо сидевший поодаль, опустил глаза. Квинтилл, словно этого не заметив, подался к царю.

— Это выглядело бы слабостью, царь, а значит, могло бы придать смелости тем, кто втайне мечтает о твоем устранении. В конечном счете терпимость всегда оборачивается слабостью. А слабость ведет к поражению.

— Похоже, римлянин, для тебя все просто, — покачал головой Верика. — Есть только черное или белое без каких-то оттенков. Одно решение для любых обстоятельств: править железной рукой.

— Это работает, царь. Везде работает и сработает здесь. На нас и на наше дальнейшее совместное процветание.

— На нас? Сколько тебе лет, трибун?

— Двадцать четыре года, царь. Почти. Исполнится через месяц.

— Двадцать четыре…

Царь атребатов заглянул римлянину в глаза.

— Каллева — не Рим, Квинтилл. Постарайся понять. При моем положении мне надо взвешивать каждый шаг. Если я убиваю слишком многих врагов, восстают те, кто негодует на меня за жестокость. Если убиваю слишком мало, восстают возмущенные моей бесхребетностью. Найти золотую середину непросто. Ты понимаешь, в чем трудность? Я спрашиваю тебя, скольких подданных следует уничтожить, чтобы добиться желаемого, не провоцируя недовольства?

Ответа у Квинтилла не было, и он злился на себя за то, что угодил в очевидную риторическую ловушку. Будучи учеником лучших ораторов, каких только мог сыскать в Риме отец, трибун чувствовал себя задетым. Проклятый царь Верика. Каверзный старикашка! Такие, как он, вечно все запутывают и портят, а разбираться и исправлять приходится Риму. Всегда только Риму.

— Царь, — наконец ответил он, — я признаю, что управление целой страной сродни искусству, где мало что значат заранее заготовленные рецепты или какие-то общепринятые приемы. Но у тебя есть проблема. Твой народ разделен, и часть его настроена против Рима. Что делает эту проблему не только твоей, но и нашей. Тебе, ради блага твоего племени, следует поскорее найти удовлетворительное решение.